Конные и пешие - [45]

И сейчас, когда Алексей остановил машину у старого дома, Аня почувствовала укор совести: ну хорошо, расстались они с Алексеем, а Вера-то Степановна при чем? Ей-то она могла звонить. А то почти четыре года молчала… Почему молчала? Да, конечно же, конечно, она втайне чувствовала себя виноватой перед Алексеем; мало ли что бывает с мужчинами, по-разному их заносит, но она должна была его ждать.

Алексей словно угадал ее мысли, сказал, когда они выходили из машины:

— Мать тебя ждет. Обрадовалась, узнав, что ты будешь. Сказала: испеку пирог. У нее есть какой-то хитрый рецепт быстрого теста…

Вера Степановна встретила их в прихожей, она и в самом деле обрадовалась, увидев Аню, протянула обе руки, чтобы обнять:

— Ух, какая стала красивая!

А потом они сидели в кухне за столом, пили чай, ели мясной пирог с коричнево-золотистой коркой, и Алексей рассказывал о Сытине, которого Аня немного знала, и каком-то Широкове, рассказывал, потому что мать спросила, что там за турнир специалистов он устроил, ей, мол, Петр Сергеевич об этом сообщил, но она так и не поняла. Сначала у Алексея все выходило забавно, потом, по мере того как рассказывал, он стал хмуриться. История и в самом деле была неприятная… Оказывается, за пять дней до отъезда Алексей встретился с этим Широковым, тот подошел к нему в ресторане «Лада» во время обеда, подсел, почесывая бородку, спросил: «Правда, что твой отец Валдайский?» Алексей кивнул: «Ну». Тогда Широков долго молчал, потом спросил с недоумением: «Так чего же ты так уродуешься? Места другого тебе пахан найти не мог, а?» Алексей ему ответил: отец ни при чем, он сам себе хозяин, сам себе и место определяет. Тогда Широков встал, сказал: «Ну я так и думал, что врут». Так и ушел убежденным, что его надули сплетники.

— У него мозги так поставлены, мать. Ему их не поправишь. Твердо убежден: человек если что и делает, то только для своей выгоды. Другого не признает. А если и появляются где совестливые интеллигенты-романтики, то их бить надо. Как он Сытина.

— Это все мне знакомо, — сказала Вера Степановна. — Ничего нового ты мне не открываешь. Наверное, и Аннушке знакомо.

— Да, и мне, — сказала Аня.

Ей почудился некий упрек в словах Веры Степановны, и она легко сообразила, куда он направлен. Да, конечно, она приняла для себя как непреложную истину мысль, выдвинутую Виталием: мы должны работать так, чтобы в самый кратчайший срок добиться степеней, званий, они определяют положение, даже если потом с тобой что-нибудь случится, ты уже при званиях, ты — значишь, и это неизбежно оставит тебя на коне. Аня понимала, можно относиться как угодно к такой установке, называть ее циничной, посмеиваться над ней; так пыталась это сделать ее мать, говоря Ане: философия прагматизма родилась не сегодня, миру давно открылась ее сухая узость. Но Аню не трогали эти насмешки. Ведь установка эта не отрицала труд, ставила его превыше всего и не признавала ловкачества ради достижения цели, только истинная работа надежна, любая подтасовка рано или поздно будет разоблачена, и тогда может рухнуть все, на что ушли годы; любое завоевание должно иметь крепкую, железобетонную основу, и тогда оно прочно, и ему не страшны никакие удары. Здесь она сходилась с Ворванем: тот не терпел и не прощал сомнительных результатов, мог простить ошибку, но только в том случае, если это действительно была ошибка… Если Вера Степановна это имеет в виду, то Аня готова себя отстаивать, у нее есть чем защищаться, за последние годы она многое набрала: опубликованы ее статьи, результаты исследований внедряются в серийное производство, ее цитировали, ее имя называли в докладах, так что фундамент был заложен прочный. А случилось это потому, что она научилась быть деловой… А разве Вера Степановна не такая?

— Ну я вовсе не тебя имела в виду, — сказала Вера Степановна. — Ты почему нахмурилась?

— Мне показалось, что меня. И я готова ответить, — решительно сказала Аня.

Алексей внезапно расхохотался, легко обнял Аню, прижал к себе:

— Стоп! Словесной битвы не будет…

Она ощутила тепло его тела, и напряжение отпустило.

А Вера Степановна улыбнулась:

— Ты оперилась, Аннушка, и мне это нравится.

А Аня расслабленно подумала: «Ну зачем, зачем мне все эти споры? Привыкла всегда чувствовать опасность. Но я-то здесь среди своих…»

А потом в его комнате они лежали вдвоем, и в окне Аня видела черное небо, на нем две колкие, как льдинки, звезды; когда развеивался туман, наползавший на сознание, эти звезды становились отчетливыми, и она слышала голос Алексея, сначала не вникала в смысл его слов, голос был как журчание быстро текущего через каменья ручья, потом стали различимы слова. Он повторял ее имя, в этом зове было так много всего: и мольба, и восторг, и преклонение; она совсем обо всем этом забыла и заплакала, уткнувшись ему в плечо. Он почувствовал ее слезы, испугался, дотронулся до ее щеки и тут же стал целовать глаза, стараясь утешить, но она отстранила его, сказала:

— Ничего не случилось… все хорошо… все очень хорошо. — Взяла его руку, прижала к себе, подумала: «Больше не отпущу…»

Анна была бесконечно доброй в этот день, сделала всю домашнюю работу, возилась со Славиком, и все же звонок Виталия оказался неожиданным.