Кони пьют из Керулена - [35]

Но здесь вот осмелел, даже в юрту зашел.

«Может быть, за Тулгой решил поухаживать?» — подумала я. Но у Тулги в Улан-Баторе учится жених, и она не ищет здесь Друзей сердца. Тогда к кому же и зачем он пришел?

Потоптавшись в нерешительности у порога, Ванчарай-младший сказал:

— Вот, возьмите, — и положил возле очага мешок, наполовину чем-то заполненный.

— Что взять? — удивленно спросила Тулга.

— Мясе!

— Какое мясо? — еще больше удивилась Тулга.

— Ехал сегодня с дальней чабанской стоянки и дзерена подстрелил.

— Ну и что?

— Не выбрасывать же мне его теперь?

— Это правильно, выбрасывать не надо, — засмеялась Тулга. — Есть его надо.

— Да зачем мне одному столько?

— A-а, поняла: тут две девушки — они всегда помогут. Тем более, что потерей аппетита не страдают.

Тулгу не переговоришь. Язык у нее острый. Оттого, видимо, и смутился Ванчарай.

— Я… подарок вам принес.

— О! Это другое дело. От подарка мы не откажемся. За подарок спасибо, — и Тулга жеманно поклонилась.

Ванчарай пил у нас чай. Тулга подавала и подавала пиалы гостю, готова была выпоить ему весь котел. Но после четвертой или пятой пиалы гость не выдержал: утер с лица обильный пот и поспешно поднялся.

— Баярла-а! (Спасибо).

— Куда же ты? Чай еще не допит, а потом бухулер варить из дзерена начнем. Оставайся, аха!

Но гость все-таки заторопился уйти. Так мы и не поняли, зачем же все-таки он приходил, да еще с подарком.

Один гость — из двери, другой — в дверь. Пожаловал сам парторг объединения — Жамбал-гуай, по прозвищу Аршин.

— Вы, я вижу, не скучаете, дочки. Да и то правда, что к красивым цветам всегда слетаются пчелы. Что ж, дело молодое. Старики говорят: рано или поздно, но мужчина должен прийти в юрту к женщине. Таков закон Вселенной.

Жамбал-гуай — старый друг моего отца, его духовный наставник, друг нашей семьи. И теперь, выпадет случай, соберутся вместе, выпьют по чарке — воспоминаний на неделю.

Пять с половиной десятков лет Жамбалу, но года пока что не пригнули его к земле. Держится. И как в молодости, ходит прямо, в седле сидит прямо. Может, оттого батрацкое прозвище «Аршин» и прилипло к нему на всю жизнь. Впрочем, он не обижается, наверное даже считает его вторым своим именем и чуть ли не революционной кличкой.

Мы пили чай, с наслаждением ели бухулер из принесенной Ванчараем дзеренины и разговаривали. Точнее, пожалуй, слушали, а говорил парторг. Мы ему подали пиалу архи, он расчувствовался и ударился в воспоминания, А нам интересно послушать старого человека, тем более такого, которому есть что рассказать.

— Стыдно сказать и грех утаить: железную дорогу впервые увидел лишь на сороковой весне своей жизни. В тысяча девятьсот двадцать пятом отправили меня учиться на курсы — кооператоров в Иркутск. Приезжаю в Улан-Удэ. Дальше, говорят, надо на поезде. Паровоз и вагоны настолько удивили и испугали, что готов был вскочить на коня и умчаться домой. Ощупывал рельсы руками. С тревогой и боязнью приглядывался к домам на колесах и к пыхтящему читкуру — паровозу. А он тут еще как рявкнет своей железной глоткой — душа в пятки ушла…

По прокаленному дочерна солнцем, задубленному ветрами лицу парторга побежали веселые морщинки-лучики.

В этот вечер вспомнил Жамбал-Аршин «свою жизнь с самого начала».

— Отца не было. Мать с рассвета и дотемна не разгибала спины: выделывала кожи, шила рукавицы и малахаи богачам. Бедность и голод постоянно стояли за дверью юрты. В хозяйстве даже захудалой козы не было. Когда мне исполнилось 10 лет, мать сказала: «Иди на заработки, сын. Я не могу тебя прокормить». И я пошел. Подпаском. Дамба положил «зарплату»: одного ягненка или одну телембу (шесть метров простенькой китайской ткани) в месяц. Как видите, не густо…

Мы знали историю своей страны, знали горькие судьбы своих отцов и матерей, но вот такой рассказ, потрясающе простой рассказ человека, пережившего все это, как бы заново открывал глаза и заставлял думать, сравнивать.

Мы молчали. Молчал и Жамбал-гуай. Он спокойно попыхивал трубкой, о чем-то думал. Потом, выбив пепел из трубки о подошву гутула, неожиданно для нас начал читать знакомые еще со школьной скамьи стихи. Оттого, что знакомые стихи он читал как-то по своему, обращаясь от имени старшего поколения непосредственно ко мне и к Тулге, они задевали за душу. Своим тихим, неторопливым чтением парторг словно бы сдувал пепел с горячих угольков.

Тысячи юношей, тысячи давушек—

Смелых детей Монголии,

Все вы свободные и счастливые,

Все вы полны энергии.

Вы — наша смена, и вы прославите

Имя свое достойное

И понесете культуру новую

В горы и степи Родины…[13]

— Забежал на минутку, а просидел целый час, — тяжело поднимаясь, вздохнул Жамбал-Аршин, — вы уж извините, дочки. Я к тебе, Алтан… Завтра еду по дальним стоянкам чабанов и табунщиков, а председатель мне сказал, что и ты собиралась… Готова ли?

Весело, с пионерским салютом, я ответила:

— Всегда готова!

— Да будет счастливым и благополучным ваш дом.

После ухода парторга мы не спрашивали себя: «Зачем приходил этот гость?» Спасибо, что приходил.

…Максим! Забеги и ты к нам на огонек. Ну, хоть сейчас… Мы встретим тебя у юрты. Мы сегодня добрые и гостеприимные. Верно, Тулга? «Верно», — говорит.