Кони пьют из Керулена - [37]

Трудные вопросы, на них люди ждали ответа. Можно было отвечать: «Не знаю». Жамбал не полководец, не великий мыслитель, не государственный деятель. Какой с него спрос? Но он не прятался за «не знаю». Он всем своим существом верил в победу, в разгром фашистских захватчиков и хотел, чтобы люди поверили в это.

Не скрывая, что положение на фронте тяжелое, угрожающее, если не сказать, отчаянное, Жамбал говорил:

— И все-таки Красная Армия и советский народ победят. Москва и Ленинград? Стоят и стоять будут! По моему разумению, тут такая стратегия: русские заманивают немцев в глубь страны, чтобы там взять и прихлопнуть. Эту мою «стратегию» подтверждает сама истории. Когда бы и какие бы враги не появлялись в России — там оставляли свои головы. Оставят их и немцы. Это я вам точно говорю. Надо знать русского человека… Что касается самураев, то, думаю, пока не полезут. Им надо сначала зубы вставить, вышибленные здесь, на Халхин-Голе, два года назад советскими и монгольскими войсками,

— Ну, а если «беззубые» полезут?

— Будем рубить головы. Вы же видите: советские и наши войска стоят здесь начеку.

Своими ответами, а главное своей верой в победу наш парторг распрямляет людей, просветляет их души.

В последний наш вечер в степи разговор о войне затянулся допоздна. Не знаю отчего, но мне в этот вечер было невыносимо грустно. Я слушала и не слушала, что говорили люди. Скорее всего не слушала, думая о своем. Дело в том, что утром мы с Жамбалом отыскали могилу моей мамы. Одинокий холмик в степи со скромной пирамидкой был ухожен чьими-то добрыми руками. Это меня до слез растрогало. «Люди помнят…» Мы постояли у могильного холмика, положили на него по букету полевых цветов. И вот сейчас всякие думы лезли в голову. О маме и о себе.

После гибели мамы меня оставили в госпитале. Когда раненым становилось тяжело и тоскливо, они просили петь. И я видела, как от самой незатейливой песенки светлели глаза болидов и как потом они были благодарны. В какую-то минуту вдруг мне показалось, что чабаны и табунщики, девушки-доярки, матери, сидевшие вот здесь в юрте, усталые от трудов своих, чем-то напоминают тех раненых…

— А, может, спеть вам что-нибудь? — вслух подумала я и тут же испугалась. В недоумении поднял на меня глаза парторг.

Стыдясь своего порыва, я готова была извиниться за свое глупое вмешательство в беседу. Но чабан Дамдинсурэн сказал:

— А что, пусть споет… Не хоронить же нам себя заживо, не устраивать поминки…

И тут поддержали другие.

— Ну, спой, что ли, — нехотя согласился Жамбал.

Я долго не могла справиться с волнением и не знала, что же я буду петь. Вдруг, как вспышка молнии в голове: «Катюшу». Да, ту «Катюшу», что мне подарили твои друзья, Максим. И тихо, очень тихо стала петь-рассказывать про русскую девушку, которая ждет и любит друга-бойца.

Хорошо ли, плохо ли пела — не знаю, только увидела: у девушки, что сидела напротив меня, взметнулись ресницы, на щеках вспыхнул румянец, а пальцы стали мять голубой шарф, лежащий на коленях. Молодая женщина — вдова павшего на Халхин-Голе кавалериста поднесла к глазам платок. Я услышала, нет, почувствовала по тишине, как люди затаили дыхание. У меня защипало глаза, а горло стали сдавливать спазмы. В спине появилась такая тяжесть, будто на ней верблюжий горб вырос. Я выбежала из юрты, прислонилась к ее войлочной стенке. В юрте по-прежнему стояла тишина. Потом эта тишина нарушилась осторожным шумом, словно в ветреную погоду заплескался Буир-Нур.

Донесся глуховатый, рассудительный голос чабана Дамдинсурэна:

— Зима подходит, В шинельке не навоюешь. А мы, если пошарить по сундукам, можем собрать и послать на фронт рукавицы, шапки, свитеры, шубы. Да мало ли еще чего? Если мы начнем — поддержат, думаю, другие.

Плеск вдруг стал прибоем. Теперь не разобрать было отдельных голосов. И вдруг чей-то громкий голос:

— Беда в доме друга — наша общая беда!

«Что я наделала?» — взволнованная и чуть испуганная, отошла от юрты. Остановилась у коновязи. Здесь, сбившись в кучку и уткнувшись друг другу в морды, стоя дремали заседланные кони. Ждали своих хозяев.

Хлопнула дверь юрты. Выбежал Жамбал. Окликнул: «Алтан!»

Увидев меня, подошел, положил руки на плечи, по-отцовски привлек к себе:

— Песня-то, оказывается, нужна людям и в такое время. Разбередила ты всех. Спасибо, дочка! А какое хорошее и важное дело мы можем начать.

Жамбал был тоже взволнован.

В небе гасли холодные сентябрьские звезды. Начинался рассвет.

13—14 сентября.

6

В этот вечер мне было до невозможности тоскливо. Отчего это случилось — сама не могу объяснить. Может быть, оттого, что сердце устало от неизвестности. А, может, просто от дождя, мелкого и по-осеннему холодного, который вот уже несколько часов подряд сыплет из прохудившегося неба и нудно барабанит по юрте. У меня вдруг появилось желание подняться и ускакать в мокрую и стылую степь, распахнуть там свою душу дождю и студеному ветру и излить, выплакать свое горе в протяжной и долгой песне, похожей на стон.

Никуда я не ускакала. Только вышла из юрты, как холодная морось обожгла лицо. Бр-р-р! Продрогшая, вернулась. Нашла клубок ниток из верблюжьей шерсти и принялась вязать варежки — фронту, тебе, Максим… И тут сама собой вырвалась песня.