Конец ночи - [34]

Надев ситцевый разноцветный халатик, Маша принесла ужин, поставила на стол тарелки и сказала:

— Я пойду корову доить, тетя Амаля.

— Еще не доила? — удивилась Амалия Викторовна. — Что же ты? Иди, иди.

Она съела ужин, отнесла на кухню посуду и вышла на веранду. Было темно, тихо. Ветер стучал ветвями в саду. В небе мерцала зеленая звезда. Слышно было, как жевала сено корова и ударялись о подойник струйки молока. Почуяв хозяйку, прибежали под веранду собаки и скулили, задрав морды. Их глаза блестели в темноте, как звезды. На свет электрической лампочки через открытую дверь пролетела в столовую ночная бабочка. В соседнем дворе заскрипел колодец, раздался глухой стук ведра о воду.

Амалия Викторовна, сцепив на затылке ладони, дышала прохладным ветром, смотрела в далекое небо, и на душе у нее было покойно. Покойно оттого, что дует ветер, что скрипит колодец, что мерцает звезда.

Из сарая вышла Маша, Амалия Викторовна услышала, как под ногами ее захрустел песок.

— Уже подоила, Машенька? — спросила она, вздохнула и прошла на кухню.

Она постояла, смотря, как девочка процеживает густое дымящееся молоко, вымыла руки и ушла. Вернулась минут через десять с другим подойником в руках, на четверть заполненным молоком.

— Видишь, как ты доила?

— Я старалась, — виновато проговорила девочка.

— Разве я не знаю, что ты стараешься? — сказала Амалия Викторовна. — Надо просто руками энергичное работать, как можно энергичнее. Ты в деревне-то доила корову?

Маша помолчала и неожиданно с угрюмым многословием ответила:

— Мамка не давала: говорила, успею еще. А потом подохла наша корова. Кабы тятька был, купил бы другую, а так разве купишь: деньжищ сколько надо… Колхоз у нас дюже плохой. Третий председатель под судом сидит за растрату… Горюшко прямо.

— Да, не везет вам, — удрученно проговорила Амалия Викторовна, посмотрела в погрустневшие глаза девочки и спросила:

— А все-таки ты скучаешь о доме, Машенька?

Маша ничего не ответила.

— Скучаешь, — раздумчиво сказала Амалия Викторовна и погладила ее по голове. — Таких колхозов, как ваш, уже мало осталось, Машенька. Скоро и до него доберутся. Ведь сейчас в деревню все — и людей лучших, и технику — все, чтобы таким, как ты, жилось хорошо.

Еще раз погладив Машу по голове, Амалия Викторовна ушла в столовую. Она поднялась на второй этаж в спальную, накинула халат и вдруг услышала звон разбитой посуды.

— Боже мой, что там еще случилось? — крикнула она.

Маша молчала. Амалия Викторовна сбежала вниз по крутой деревянной лестнице. В столовой возле буфета стояла Маша и, удрученно вытянув вдоль туловища руки, смотрела на остатки двух тарелок, валяющихся у ее ног.

Амалия Викторовна не рассердилась, только устало вздохнула:

— Шесть тарелок за три дня! Что же мне делать с тобой?

Маша покраснела, заморгала, прижалась лбом к буфету и заплакала:

— Я другие куплю, вычтите у меня, тетя Амаля.

Амалия Викторовна скорбно посмотрела на нее, потом села в кресло и притянула к себе Машу. Девочка стояла меж ее колен, дергалась от прерывистых всхлипов и говорила:

— Вычтите у меня, вычтите…

Амалия Викторовна вытерла ее грязное от слез лицо:

— Глупенькая! Нельзя же все время вычитать.

— А мне не надо денег, я сыта, обута, одета, не надо мне денег. — Маша снова заплакала.

— Ну, перестань, — сказала Амалия Викторовна, прижимая ее к себе. — Что теперь сделаешь, раз досталось мне такое горе…

Маша, пряча лицо, высвободилась от нее, стала подбирать осколки, потом подмела пол, ушла на кухню мыть посуду.

Амалия Викторовна взяла портфель, направилась к себе в кабинет. Это была небольшая комната, с огромным окном, через которое виднелось все небо, черное и низкое. Амалия Викторовна зажгла настольную лампу, и сразу померкло и ушло ввысь небо, а перед окном вдруг выросли бурые деревья. «Тук-тук, — сухо стучали их ветви в окно, — тук-тук». Амалия Викторовна задвинула тяжелые синие шторы — она купила их прошлый год в Москве — и села к столу. Этот стол, книжный шкаф, с поднимающимися дверцами, два мягких кресла — вот и вся обстановка ее уютного, очень любимого ею кабинета.

Она открыла портфель, увидала письмо и еще раз прочла адрес: «Верхняя Выселковая улица, 2-я средняя школа, лично директору Петру Сергеевичу Андросову (или в крайнем случае завучу тов. Сутоевой)».

«Ну, раз в крайнем случае — пусть Петр Сергеевич и читает», — решила Амалия Викторовна и отложила конверт, но, подумав, посмотрела его на свет, оборвала с краю и вынула сложенную вдвое бумагу. Текст письма, так же как и адрес, был напечатан на машинке.

То, что прочла Амалия Викторовна, ужаснуло ее — речь шла об учителе истории Владимире Алексеевиче Чуринове. Она побледнела, отбросила письмо и расслабленно откинулась на спинку кресла: «Боже, какая низость! Это или клевета, или беспримерное двоедушие».

Рот ее скривился в брезгливой гримасе. Свет от лампы освещал только одну половину лица с большим, добрым, затуманенным недоумением и скорбью глазом. Другой же глаз, прикрытый тенью, блестел тускло и холодно, как звезда.

За шторой по оконному стеклу сухо стучали ветви: «Тук, тук, тук».

Амалия Викторовна проснулась словно от внезапного толчка. Она сразу же вспомнила о письме и поморщилась..