Конец ночи - [3]

Он выругался, сплюнул и, услышав стон Насти, пошел к ней. Скоро он вернулся, неся на вытянутых руках закутанного в какую-то тряпку ребенка.

— Осторожней, — идя за ним, говорила Настя, — не самовар — дите несешь.

Вытянув руки, она осторожно, будто слепая, шла по облитой лунным светом земле. Она сама была как новорожденная, с большими, удивленными глазами на спокойном, торжественном лице.

— А это кто? — спросила она, увидев Хатынова, и тяжело села на землю, раскинув ноги. Потом заглянула Ивану в лицо и сказала: — Ты? А я думала, ты помер где-нибудь…

— Ну зачем, — сказал Бабкин, — я его вылечил.

— Ты что, знахарь, что ли?

— Дура, — усмехнулся Бабкин, — разве теперь есть знахари… Говорю, фельдшер.

Он положил ей на колени ребенка, и Настя заволновалась. Одной рукой держа девочку, а другой упираясь в землю, она встала, испуганно смотря на дорогу.

— Ты чего? — спросил Бабкин.

— Идти надо. Недалеко, чай, немец. Отошла я уже… Пойдем.

— Это верно, — согласился Бабкин, — идти надо…

— Я понесу тебя, друг, — тихо сказал он, смотря в потемневшие глаза Ивана, — я крепкий, сдюжу…

— Ничего… я сейчас, — ответил Иван, но не услышал своего голоса. — Я сейчас, — повторил он громче и окончательно понял, что ему уже не уйти от смерти.

— Слабый он, — сказала Настя, — в деревню бы его, а тут десять верст до ближайшей-то…

— Да, глушь, — подтвердил Бабкин.

Зашевелилась на руках у Насти девочка, вскрикнула, и Настя сказала торопливо и беспомощно:

— Пойдем… Нагонит немец — убьет, как Сашу, убьет…

Лицо ее сморщилось, она села на землю и заплакала, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Не реви, — сказал Бабкин, — чего ревешь… Не бросать же человека…

Иван чувствовал, что он лишний сейчас среди этих людей, лишний и ненужный человек.

— Бабкин, слышишь, — сказал он, — оставь меня…

— Ты такие разговорчики брось, — рассердился Бабкин, — я знаю, что делаю, на то я и Бабкин.

— А может, и правда, — глухо и как будто безразлично протянула Настя, — один он скорее отойдет…

Бабкин повернулся к ней, нахмурился:

— Мы, баба, люди военные, ты нашего понятия не разумеешь… и не баламуть, за-ради бога прощу, не баламуть.

Настя вытерла ладонью глаза и решительно сказала:

— Мне все одно. Я одна пойду. — Но уткнула голову в колени и снова заплакала: — Куда? Куда же я одна… тяжко… Помру ведь, господи…

— Замолчи! — крикнул Иван и, выкатив покрасневшие глаза, приподнялся на локтях. — Пошли!

Но захрипел, рванул гимнастерку и упал на руки Бабкину. На губах у него выступила пена.

— Чегой-то он? — вскрикнула Настя.

— Дыши, браток, — говорил Бабкин, стараясь приподнять Ивана, — дыши!

— Никак, помер? — робко спросила Настя. — Что ж делать-то будем?

Бабкин молчал.

Настя наклонилась над Иваном, прислушалась к его дыханию.

— А он живой, дышит, — сказала она, и ничего не отразилось в ее голосе — ни радости, ни сожаления.

Вдруг она выпрямилась и с застывшим от страха лицом прислушалась: где-то вдали тяжело гудел мотор.

— Немец. Дождалися! — вскрикнула она, прижимая к груди девочку.

Иван услышал крик ребенка, открыл глаза и сразу все вспомнил. Он знал, что мешает этим людям, что они ждут, когда он освободит их.

— Бабкин, уходи, — сказал он, — слышишь!

Бабкин молчал, угрюмо смотря на дорогу.

— Слышишь, — хрипел Иван, — к чертовой матери… уходи…

Шум мотора нарастал с каждой минутой, он падал в ночь гулко, покрыв все остальные звуки. Иван тоже услышал его и сразу решил, что это наконец приближается его избавление. Ехал танк. Один. Наверное, разведчик. Его хорошо было видно на освещенной луной дороге.

— В кусты, баба, живо! — крикнул Бабкин. — Вставай… живо!

Иван перевернулся на живот, встал на четвереньки и отчаянным рывком поднялся на ноги. Прямой, как дерево, побагровевший, он, задыхаясь, подошел к Бабкину. Тот стоял за кустом, прижимая к груди гранату.

— Куда ты, — испуганно спросил Бабкин, — сдурел, что ли? Ложись!

— Гранату! Дай! — сказал Иван. Глаза его были как две раны, полные крови.

— Ложись, черт! — крикнул Бабкин, но взглянул Ивану в лицо и протянул гранату.

Иван шатался, путался ногами в высокой траве и хрипел, пробираясь к дороге. Он яростно и в то же время беспомощно размахивал руками.

Танк приближался, тяжело пережевывая гусеницами землю. Огромная тень прыгала рядом с ним, обнимая деревья и травы. Иван вышел на дорогу и остановился, покачиваясь на широко раздвинутых ногах. Его заметили из танка и выстрелили. Он упал, приподнялся, прополз немного, но снова упал.

Танк мчался, не сбавляя скорости, и, когда он был уже рядом, Иван выбросил вперед руку и толкнул перед собой гранату. Она покатилась и взорвалась под гусеницами машины. Танк вздрогнул, но еще шел вперед. Иван зажмурился, подтянул ноги и съежился. Машина повисла над ним, но взревела мотором, отвалилась назад и остановилась.

Сначала все было тихо. Потом, скрипя, приподнялся в танке люк, и из башни высунулся человек.

— Ну, молись, сволочь, богу, — заорал Бабкин, припал к винтовке и выстрелил.

…Иван долго слышал чьи-то голоса, какой-то грохот, чувствовал, как его тащили куда-то, но все это не задерживалось в сознании, будто происходило вдалеке и совсем не с ним. Он лежал в оцепенении, не имея сил и желания поднять веки. Но когда он все же открыл глаза, то увидел; что уже рассвело и сам он лежит на прежнем месте, в кустах, а на дороге горит танк. То, что уже рассвет, удивило его: ему казалось, что так, без мыслей и чувств, он пролежал всего несколько минут.