Конец ночи - [2]

— Это я, брат, наговоры знаю.

Бабкин говорил тихо, снисходительным голосом. Был он худ, узкоплеч, и необыкновенно маленькой казалась его стриженая продолговатая голова с узеньким морщинистым личиком. Странно было видеть на этом лице большие и глубокие, впавшие в орбиты глаза. Пахло от Бабкина табаком, потом и еще чем-то резким, напомнившим Хатынову запах овчины в избе. Иван вдохнул этот запах и подумал с тревогой: «Надо идти». Ему показалось страшным, что он мог остаться один здесь, в нескольких километрах от наступающих немцев, и найти смерть, так и не побывав снова в родных местах.

— Идти надо, — сказал он и, стараясь не дышать, чтобы не потревожить рану, стал подниматься с земли.

Но идти он не мог. С первым же шагом заныла грудь, будто облили ее кипятком. Тонкая пленка, уже покрывшая ранку, не вынесла напряжения и лопнула. Теплая кровь, как скользкий паук, поползла по животу к ногам.

— Держись за меня, — сказал Бабкин, подхватил Ивана и попробовал было взвалить его себе на спину. — Держись, солдат!

— Не могу… — сказал Иван и, охнув, снова опустился на землю.

Он слышал тихий голос Бабкина и, хотя знал, что не сможет сейчас подняться, не хотел, чтобы Бабкин понял это. Мысль о том, что тот может уйти, оставить его одного, пугала Ивана. Морщась от боли, он сказал:

— Я сейчас… я быстро… погоди…

— Погожу, — ответил Бабкин, — лежи…

Иван поудобнее пристроил голову на шинели, которую подложил ему Бабкин, и старался не шевелиться, чтобы не потревожить тупую боль во всем теле.

Бабкин порылся в карманах, высыпал на ладонь табак, свернул цигарку и закурил. Курил он медленно, прислушиваясь к тяжелому, порывистому дыханию Ивана.

На обочине дороги тускло белела в лунном свете полынь, влажно светились листья на кустах. Горько пахло осиновой корой.

Бабкин выкурил цигарку, потушил ее, плюнув на пальцы, и сказал:

— Может, я понесу тебя, давай попытаемся…

Но он не услышал, что ответил ему Иван: неожиданно налетел ветер, шевельнул листья деревьев и принес откуда-то глухой стон. Бабкин вздрогнул, привстал настороженно. Стон повторился.

— Кто это? — тревожно спросил Иван.

— Тише, — сказал Бабкин. — Никак, баба стонет!

Кто-то снова застонал. Потом стон перешел в закатистый бабий крик.

— Ты лежи тут, я погляжу, — сказал Бабкин, взял винтовку и убежал.

На освещенной луной дороге, в пространстве между кустами, он увидел женщину. Она появилась откуда-то сразу, словно поднялась с земли, и шла, шатаясь, широко расставляя ноги.

— Чего кряхтишь? — окликнул ее Бабкин. — Помирать собралась, что ли?

Женщина остановилась, задыхаясь, словно после долгого бега:

— Откуда ты, дьявол?

— Чего орешь, спрашиваю? Подбили, что ли?

— Уйди прочь, слышишь! Уходи, окаянный!

Она заохала и, прикрывая руками живот, тяжело уселась на дорогу.

Бабкин подбежал к ней и вдруг растерянно забормотал:

— Да ты, никак… Ой, не вовремя!.. Что же мне с тобой делать?

— Господи, матушка-заступница… помоги, господи, — раскачиваясь из стороны в сторону, стонала женщина.

Иван прислушался к ее голосу и узнал давешнюю Настю. «Уцелела», — подумал он.

— Наклонись, я тебе в глаза наплюю, — кричала Настя, — наклонись, бесстыдник.

Бабкин наклонился и спокойно сказал:

— Я фельдшер, чего орешь… Слышишь, фельдшер Кузьма Бабкин.

— А коли фельдшер, чего стоишь! — Настя встала на четвереньки и быстро, по-кошачьи, поползла вдоль дороги.

— Сюда ползи, сюда, — спрыгнув в канаву, крикнул Бабкин изменившимся, не своим голосом.

Мыча, как теленок, она послушно сползла к нему…

Иван прислушивался к Настиным крикам, и ему было странно, что с каждой минутой ее голос и голос Бабкина становились все тише и тише, а вместо этого в ушах нарастал беспрерывный глухой гул. И чем сильнее становился этот гул, тем труднее было дышать. Грудь наливалась тяжестью, немела. Иван лежал, закрыв глаза, он чувствовал, как постепенно стынут, немеют его ноги, и ему было приятно это, потому что он переставал ощущать их тяжесть. Безразличие, успокоенность овладевали им, он снова подумал о смерти.

Где-то далеко стонала Настя:

— Фельдшер, какой ты фельдшер? — кричала она.

Эхо гулко разносило ее крик, потом вдруг раскатилось, растаяло и возродилось, приняв новый резкий и требовательный голос.

«Родился, — успокоенно подумал Иван. — Вот и заменитель мне на земле».

— Господи, сук-то этот глаза выколет, — услышал он, как тяжело сказала Настя.

— Лежи, лежи, обломаю, — ответил ей Бабкин.

Густо и надсадно кричал ребенок, и все вокруг, казалось, наполнилось этим криком. Ивану стало тоскливо: он умрет, и не останется после него ничего, даже имени. И захотел Хатынов, чтобы назвали новорожденного Иваном.

Подошел Бабкин, осторожно присел рядом.

— Ну, кто? — не открывая глаз, спросил Иван. — Мальчик?

— Я было подумал, ты спишь… Девку, брат, родила… Тут война, а она — девку…

«Ну вот, девку», — обиженно подумал Иван.

— Гляди, какой случай-то, — сокрушенно говорил Бабкин. — Уходил из деревни я, баба повисла на шее, благим матом орет: «Зайди к гадалке, потому судьбу твою знать хочу…» Я, брат, в эти гадания сроду не верил. Обман все… А тут пристала, и пошел — есть у нас одна такая, по рукам гадает… Ну и нагадала: заниматься тебе, говорит, бабьим делом на войне, фамилия у тебя такая. Я на нее тогда осерчал даже. А видно, зря осерчал: правду сказала, ведьма… Узнают солдатики в полку, что повитухой был, — засмеют. Дернул же черт меня по этой дороге идти!.. Госпиталь теперь под носом у немца открывать, что ли?