Конец большого дома - [115]

— Говорят, Калпе, ты добыл столько соболей, что на тори хватит? — подмазывался китаец к юноше.

— Хватит, — улыбался в ответ Калпе.

— О, тогда невесту я тебе подыщу. А может, ты сам какую девушку подобрал или отец нашел?

— Есть.

— А если она красавица — кармадян, дорого запросят. У тебя тогда не хватит соболей.

— Хватит, не хватит — тогда братья помогут.

— Не помогут, они сами немного добыли.

— Врешь, ты ничего не знаешь.

— О, я вижу, ты тоже злой. Ладно, на, выпей.

Калпе поднес к губам чашечку, кадык у него задвигался снизу вверх, сверху вниз.

— Дака, на, дарау,[64] — Калпе поднес чарочку соседу-старику. — Все, все отпей.

— Ты почему все чарочки другим подносишь? Меня не уважаешь? — спросил У.

— Стариков больше уважаю.

Торговец отошел от Калпе и стал подпаивать Улуску с Дяпой. Калпе вышел на улицу.

Наступили мартовские сумерки, морозные, со звенящим ледком под ногами, с запахом весеннего мокрого снега, перемешанного с запахом прелой травы, отсыревшей глины. Калпе вдохнул полной грудью этот до боли знакомый с детства запах весеннего стойбища. Как он был приятен после спертой духоты фанзы! Юноша отошел от дверей к сложенным шатром плавням. Здесь пахло собаками, мокрым деревом и снегом. Весна! Только весной охотник так остро ощущает все запахи. С берега донесся знакомый окрик: «Тах! Кай!» Калпе прислушался. Это был голос Пиапона. Калпе побежал навстречу брату, подскочил к нему, обнял.

— Вернулся? Не души, не души, — обрадованно сказал Пиапон, обнимая брата.

— Я тебя жду, ага. Мне надо с тобой поговорить, — сказал Калпе.

— Какую-то тайну привез?

— Может, тайна, может, нет.

— Ладно. Распрягай собак, сделаем талу из осетра и поговорим.

Пиапон поймал полуторасаженную калугу и трех средних осетров. Улов убрали в амбар, распрягли собак. Дярикта начала готовить талу. Братья уединились в угол землянки, закурили.

— Ага, про тебя плохо говорит торговец, — сказал Калпе, — будто невод сам взял.

— Он собака, этот У. Пусть говорит.

— Не это главное, о чем я хотел поговорить. Ага, я в тайге видел странный сон. Пришел ко мне во сне древний старик, спросил: «Нет здесь Заксоров?» Я хотел ответить: «Я — Заксор», да нарочно спрашиваю: «Зачем тебе, дака, Заксоры?» — «Я им отомстить хочу, — говорит старик. — Один из них убил моего любимого сына». Я страшно испугался… Отец попросил меня, чтобы я никому не рассказывал о разговоре с Подей, — говорил Калпе.

Пиапон попросил дочку принести с очага уголек, раскурил потухшую трубку.

— Ага, скажи, верно, ты убил Подю?

— Если сам он сознался — выходит, убил. Только я его самого, поганого старика, хотел убить.

Калпе невольно отодвинулся от брата и уставился на него вдруг округлившимися от испуга глазами.

— Не бойся, Калпе, если он нынче вас не узнал, то и в следующем году не узнает. Ты скажешь, что из другого рода.

— А ты, ты как?

— Я больше не буду ходить на Сихотэ-Алинь. Насчет охотничьих участков не беспокоюсь, большие дома распадаются и участки дробятся, а то и без хозяина остаются. Кроме Сихотэ-Алиня много других хороших мест. Потом еще одна думка есть у меня, переехать жить на другое место, может, даже к русским: Митропан обещает построить мне деревянный дом.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Снег мокрый, вязкий, лыжи утопали в снежной жиже, снег налипал снизу, но идти надо, подальше уйти от страшного зимника с полуживым Пэсу. Шли гуськом. Прокладывал лыжню Токто, заменяли его Пота, Гокчоа. Братья Годо и Молкочо, потрясенные увиденным, обессиленные плелись сзади. Они то и дело останавливались, оглядывались назад, слезы ручейками сбегали по их тугим обветренным щекам. Тогда останавливался Токто и молча поджидал братьев.

«Ничего, поплачьте, ребята, не стесняйтесь слез, — думал он. — Ваш отец был настоящий человек, храбрый. Какой человек! Слышал нас, но ради нас, переборов мучения, стиснув зубы, молчал. Какой человек! Поплачьте, ребята, легче станет, отец ваш стоит мужских слез!»

Отвернувшись от товарищей, смахивали слезы и Пота с Гокчоа.

— Я бы не вытерпел, я бы кричал, звал людей на помощь, — сказал Гокчоа. — Нет, я бы не смог…

— И я бы, наверно, не вытерпел, — проговорил Пота. «Не каждый человек это выдержит, нужно быть железным», — думал Токто.

Остановились на ночлег только тогда, когда перебрались через три пологие сопки и по-весеннему журчащий ручеек. Разожгли костер, вскипятили чай. Никто не проронил ни слова. Годо отпил глоток и, будто позабыв о нем, уставился на огонь немигающими глазами. В больших влажных глазах полыхало пламя костра.

— Я не забуду его лица, — тихо проворил Годо. — Весь день он перед моими глазами. Страшно. Это был он, наш отец, но лицо не… страшное.

— Я тоже не узнал, — сказал Молкочо. — Оно было все в язвах…

Опять замолчали. Потрескивал костер, ночной ветерок шуршал в кронах деревьев, кричала какая-то ночная птица. Потом со стороны оставленного зимника раздался тоскливый крик другой птицы, он так походил на стон умирающего Пэсу, что все вздрогнули. Пота опасливо огляделся по сторонам. Гокчоа ближе придвинулся к Токто, братья Годо и Молкочо замерли.

— Это не птица… — прошептал Гокчоа.

— Это не птица, — почти одновременно с ним проговорил Годо. — Токто, я не могу вернуться домой, это отец зовет нас, я должен вернуться к нему. Если он жив — останусь с ним, если умер — похороню. Я не могу так оставить его. Токто долго молчал. Молчали Пота, Гокчоа, Молкочо.