Конец большого дома - [117]

Охотники приближались медленно, так медленно, что встречавшим казалось, будто прошло полдня, как они показались на реке. Юноши не выдержали и пошли навстречу возвращавшимся.

— Несчастье, большое несчастье, — сказал Чонгиаки, когда Токто с молодыми охотниками остановился на берегу и встал, опершись на лыжную палку.

Толпа зашевелилась, многие бросились на берег, вместе с ними ковыляла старушка Кисоакта. Она опустилась рядом с Годо, обняла его.

— Мама, чего ты? Я живой, живой, — через силу улыбнулся Годо.

— Вижу, живой, а отец, старший брат где?

Годо закрыл глаза.

— Дада, надо его домой затащить, — сказал Токто.

Вслед за вернувшимися охотниками в фанзу ввалились все встречавшие. Годо раздели, уложили на нары, жена дала ему выпить горячего чая.

Тем временем при гробовой тишине Токто рассказывал о встрече с Пэсу, о заболевании Годо. Зарыдали женщины, запричитала жена старшего сына Пэсу, Кисоакта с растрепанными волосами заплакала перед очагом.

— Живой был, но почему потребовал развалить аонгу? — недоумевал Чонгиаки.

— Сказал: «смерть людская, оспа».

— Не все от нее умирают, — сказал какой-то старик.

— Если отец Годо потребовал, то так надо было, — сердито сказал Донда. — Кто умрет, а кто не умрет — может знать только шаман.

— Верно, — подтвердил Чонгиаки. — Все это очень странно, надо покамлать, узнать, что случилось с Пэсу.

Старики закивали в знак согласия. Сидевший возле Токто Гокчоа слез с пар и, пошатываясь, пошел к двери.

— Устал Гокчоа, — сказал Токто. — Мы две ночи не спали.

— У меня голова сильно болит, спать хочу, — сказал Молкочо.

— Ты, Молкочо, теперь за старшего, — сказал Чонгиаки. — Годо болеет, ты старший. Подумай, с матерью посоветуйся, как быть с отцом и старшим братом.

— А что делать?

— Похоронить их надо.

— Как похоронить? Они же там…

— Где бы человек ни умер — хоронить его надо, — сказал старик Донда. — Нехорошо, когда души умерших неприбранными, неприласканными бродят по земле, обозлившись, они делаются злыми духами.

— Как хоронить? Тел их нет.

— Тело делают из шелка, травой набивают. Старшие за тебя сделают.

— Ладно, поговорю с матерью. Голова болит у меня и тело что-то трясет.

— От усталости это, ложись отдохни, — сказал Чонгиаки.

Вечером в большом доме Пэсу снова собрались почти все полоканцы: мужчины, женщины и дети. Старые охотники занимали почетное место, рядом с ними сидел молодой шаман. Молодежь заняла нару старшего сына Пэсу Поры рядом с больными Годо и Молкочо. Женщины расселись кто где мог, но большинство их находилось возле очага. Старушка Кисоакта на правах старшей в семье угощала шамана, просила его, чтобы он разузнал все подробности смерти Пэсу и старшего сына, попытался узнать, чем можно вылечить Годо и Молкочо. Перед камланием шамана несколько мужчин и женщин выполнили танец с бубном и побрякушками, по на этот раз все танцующие были серьезны и сосредоточены, никто не шутил и но смешил зрителей. Шаман надел япгпан, взял бубен. В большом доме воцарилась напряженная тишина, прерываемая только кашлем больных. Шаман камлал, он даже не слез с нар, ударил несколько раз по бубну, спел короткую непонятную для слушателей песню и положил бубен, отстегнул ремень с побрякушками.

— Нельзя, — пробормотал он. — Не смогу я… это тот же ваш семейный злой дух.

— Но как, как отец Годо, жив он? — звенящим голосом спросила Кисоакта.

— Когда он из когтей отпускал…

— Детей моих спаси! Сыновей спаси! Кормильцы они.

Шаман закурил трубку и опустил голову — так он признавался в своем бессилии, ничтожестве перед силой злого духа. Кисоакта заплакала в полный голос, она по обращала внимания на двух больных сыновей, не оберегала больше их покой: она больше не могла сдерживать себя. Запричитали, заплакали все женщины большого дома, заревели дети — одни от испуга, другие, постарше, — от охватившего их детские души горя.

Народ стал расходиться: женщины — укладывать детей, молодые охотники — чтобы отоспаться перед рыбной ловлей или охотой по насту; остались только старики, старухи и близкие родственники. Токто с Потой не отоспались за день и тоже ушли домой.

«Опять этот злой дух, — думал Токто, лежа в постели. — Теперь он еще злее, чем прежде, теперь он знает, что на него охотились, как на белку. Великого шамана надо было призвать на помощь. Хулусэнский шаман смог бы с ним справиться. Неужели он не пощадит Годо и Молкочо?»

— Дочь наша уже аукает, — шептала рядом Оба. — Ты но видел, как она улыбается? Не веришь? Улыбается, очень хорошо улыбается. Я сон видела, кажется, у нас еще будет ребенок.

Токто обнял жену.

— Видела двух лебедей, говорят, это хорошо, дети ко мне возвращаются.

«Женщина всегда остается женщиной, — думал Токто. — Умерли люди большого дома, злой дух угрожает, а она только о себе думает, радуется своему счастью».

— Идари совсем отяжелела, — продолжала, все больше вдохновляясь, Оба. — Скоро роды. Раньше я думала, у ней дочь будет. Теперь вижу, сын появится.

— И ты мне родишь сына, — прошептал Токто.

— Обязательно рожу, сон я видела верный.

Оба развеяла тревожные мысли Токто, и он уснул спокойным глубоким сном.

Ночью небо затянуло тугой черной тучей, и к утру повалил снег, поднялся ветер. К полудню ветер усилился, и замела пурга, как зимой. Женщины запасались водой, мужчины помогали им, готовили дрова.