Комната с призраками - [57]

и безоговорочно верил им обеим. Короче, книга производила жалкое впечатление. После несчастья с братом я перечитал ее – лучше она не стала, но впечатление на этот раз оставила совсем другое. Как я вам уже сказал, я стал подозревать, что Карсвелл желал моему брату зла и даже в какой-то степени был виноват в случившемся. Поэтому текст стал казаться мне настоящим средоточием зла. Особенно поразила меня одна глава – в ней говорилось о рунических ставах, составляя которые можно приворожить или убить человека. Карсвелл писал об этом так, будто исходил из собственного опыта с подобными вещами. Не буду вдаваться в детали – скажу только, что вежливым соседом брата на том концерте он и был. Я подозреваю – даже более чем подозреваю, – что сгоревшая бумажка имела важное значение, и мне верится, что, сумей мой брат вернуть ее, он, возможно, был бы сейчас жив. А теперь скажите мне, с вами ничего похожего не случалось?

Естественно, Доннинг тут же вспомнил эпизод в библиотеке Британского музея.

– Значит, он все-таки отдал вам бумаги? – спросил Гаррингтон. – Вы уже успели их просмотреть? Нет? Тогда, если не возражаете, мы просто обязаны это сделать – и прямо сейчас.

Они вместе отправились во все еще пустой дом – прислуга не вернулась покамест из больницы. Папка с бумагами пылилась без дела на письменном столе. Помимо прочего, там лежали листки в одну четвертую стандартного размера, которые Доннинг использовал для случайных записей. Когда он их приподнял, из-под них выскользнула полоска тончайшей бумаги. Окно было открыто – подхваченная ветерком, она вспорхнула в сторону улицы, но Гаррингтон был начеку. Он захлопнул ставни и подхватил бумажку на лету.

– Так и думал, – произнес он. – Нечто подобное получил и мой брат. Будьте начеку, Доннинг, для вас это может кончиться плачевно.

Исследование листка заняло много времени. Как и говорил Гаррингтон, надпись больше всего напоминала рунические письмена, но никак не поддавалась расшифровке. Мужчины не стали копировать руны, боясь преждевременно привести в действие те силы неведомого зла, что могли таиться в этих письменах. Потому до времени (надо признать сразу – только до времени) невозможно было выяснить смысл загадочного послания, но ни Доннинг, ни Гаррингтон с самого начала не сомневались в том, что руны нужно вернуть, причем лучше всего лично, для чего необходима особая ловкость, поскольку Карсвелл знал Доннинга в лицо.

Прежде всего следует изменить внешность, сбрив бороду. А вдруг удар будет нанесен раньше? Тут Гаррингтон заявил, что время можно и рассчитать. Ему была известна дата, когда брат получил проклятие: восемнадцатое июня. Смерть последовала восемнадцатого сентября. Доннинг моментально вспомнил, что три месяца упоминались в объявлении, которое он видел в трамвае.

– Вполне вероятно, – сказал он с кривой усмешкой, – что и мне дарован трехмесячный срок. Ну-ка, взгляну в своем дневнике… Вот! О случае в Британском музее я записал 23 апреля. Стало быть, под конец июля?.. Теперь, как вы должны понимать, мне крайне важно знать, что происходило с вашим братом в последние три месяца, в подробностях. Если вы, конечно, имеете силы делиться таким…

– Не вопрос. Сильнее всего его угнетало ощущение, что за ним следят, как только он остается в одиночестве. Через некоторое время я даже перебрался спать к нему в комнату. Вроде бы полегчало, но все равно он во сне продолжал бредить. О чем? Стоит ли говорить об этом, пока нам ничего не ясно? Думаю, нет, но скажу вам вот что: в те недели мой брат получил по почте два конверта с лондонскими штемпелями, надписанные печатными буквами. В одном из них была грубо вырванная из книги гравюра Бьюика[55], изображавшая залитую лунным светом дорогу, по которой бредет одинокий путник, а за ним крадется ужасного вида демоническое создание. Под ней значились строки из «Старого морехода» – как я понял, гравюра иллюстрировала эти стихи:

И, озираясь, он спешит

Покинуть жуткий мрак,

Он знает, что его в глуши

Подстерегает враг[56].

В другом конверте оказался календарь – обычный отрывной. Брат даже не взглянул на него, но я поинтересовался после его смерти – и обнаружил, что после восемнадцатого сентября все листы вырваны. Вас, наверное, удивляет, что брат осмелился выйти из дому один в вечер своей гибели, но в том-то и штука, что в последние десять дней жизни он совершенно освободился от мании преследования!..

Результатом этого совещания явился следующий план. Генри Гаррингтон, знакомый с соседями Карсвелла, взял на себя слежку за всеми передвижениями последнего, тогда как Доннингу надлежало хранить рунический став под рукой и быть готовым спровадить его недругу при первой же возможности.

На том они расстались. Вне всякого сомнения, последующие недели стали для нервов Доннинга суровым испытанием. Непреодолимый барьер, который, казалось, окружил его с того дня, когда он получил бумагу Карсвелла, начисто отрезал все пути к бегству, хотя иные казались очевидными. Не было никого, кто бы мог ему их подсказать, а он сам полностью лишился инициативы. Минул май, потом июнь и начало июля, а он лишь в неописуемой тревоге ждал вестей от Гаррингтона. Но Карсвелл безвылазно сидел в Лаффорде. Наконец, менее чем за неделю до того дня, который он уже привык считать венцом своего земного пути, пришла телеграмма: