Комната мести - [10]

— Ну что? — спросил благочинный.

— Наливай, дядь Вась еще! — сказал я, самоуверенно посмотрев на благочинного.

— Во-во! — закричал отец Василий — сразу вижу, чутье у меня волчье. Настоящий мужик, крепкий! Поздравляю, принят ты в мое благочиние. Пойми, паря, во всем заинтересованность должна быть. Мне, например, интересно было, упадешь ты под стол или нет. Пока не упадешь — хорошо, по нашему это, по поповскому. Богу молиться, и то интерес должен быть, а то ходят тут, — Василий скривил рот, — святые типа Никитоса, мямлят себе под нос, кадилом машут, а храм их от сарая отличить невозможно. В церкви все сиять, все гореть должно «светом невечерним», как советовал… как его хрена… А, Сергий Булгаков! Книжка у меня его есть. Купил свечку на складе, перепродал свечку у себя на приходе, купил книжку — перепродай, да с выгодой перепродай. И так во всем. Когда копеечка в кармане есть, жизнь не такой уж глупой кажется. А? — совсем повеселевший благочинный подмигнул мне и достал еще бутылку «Абсолюта».

— А че, пойдем Никитосу рожу начистим, — предложил отец Василий, когда пить стало нечего.

— Не пой-ду, — заплетающимся языком ответил я

— Не дрейфь, моряк! — заорал благочинный, схватив меня за шею. — Никитосу сегодня, ей Богу, трындец!

Вдруг в комнату ворвалась стройная, черноволосая, похожая на Анну Ахматову женщина — матушка отца Василия.

— Ах, голубчики, набухались! — прошипела она, сверкнув своими черными восточно-скорбными глазами.

— А вы бы, отец, постыдились, — обратилась она ко мне, негодуя, — напоили мужа!

— Нет, нет, — начал заикаться я, — я тут новенький.

— А-а-а, значит, Вася проверял, какой вы «мужик»?

— Да, да, — дрожащим голосом ответил я.

— Давай-ка, отец, — властно сказала красавица попадья, забирая со стола стаканы, — езжай-ка к себе на приход, отоспись.

Не церемонясь, она схватила упирающегося мужа подмышки и поволокла его в спальню.

— Стой! Стой! — закричал отец Василий. Он отпихнул жену и оперся на косяк двери. — А правда, что секретарь нашего Высокопреосвященнейшего отец Геронтий голубой? Только честно скажи… А на жену мою плюнь, она все равно в поповских терках ничего не понимает.

— Я те дам, «поповские терки»! — взбесилась женщина — Я те так «терану», свет не мил станет!

— Охолони, баба! — набрав воздуху в легкие, рявкнул благочинный — Дай человеку сказать правду!

— Не знаю, — пожал плечами я, испуганно покосившись на попадью, — мне он не докладывается.

— Ну и ладно, хорошо, — сияя благодушным алкогольным румянцем, сказал благочинный. — Бог всем судья! Я всех люблю, и «голубых», и Тамарочку, женушку мою, хоть она и фурия, и мегера, а люблю все ж, мать ее! — он посмотрел маслеными заискивающими глазками на рвавшую и метавшую красавицу-матушку — А Никитосу все равно шею сломаю.

— Ладно тебе, «терщик», спать иди, — сурово приказала попадья.

И пристыженный отец Василий послушно поковылял в спальню, опираясь на сильное плечо жены.

Кое-как, на бровях, я доплелся до автостанции, сел в автобус и вырубился…

— Батя, эй, батя, просыпайся, приехали.

Я открыл глаза и увидел перед собой ухмыляющуюся рожу водителя.

— Где это ты, отец, так нализался? Спиртягой разит от тебя на километр. Помочь выйти-то?

— Сам управлюсь, — оттолкнул я водителя, но при выходе из автобуса наступил на полу подрясника и рухнул навзничь прямо на дорогу. Сердобольный водитель помог мне подняться, отряхнул с меня снег и, несмотря на мое брыкание, проводил до церковной сторожки.

В сторожке меня ждала перепуганная Вера.

— Батюшка, что с вами?! Где вы были?!

— У благочинного, — сухо ответил я и повалился на кровать.

Вера стянула с меня сапоги, накрыла одеялом, быстро оделась и стала уходить, но что-то заставило ее задержаться. В нерешительности она пару минут стояла у двери, теребя пуговицу своего старомодного пальто, затем сняла его, села на табурет, достала сигареты и закурила.

Меня как ножом резануло.

— Вера, ты что, куришь? Зачем?

— Сил нет, устала я, — глухо ответила женщина. — Муж напился, избил, ревнует, что к вам хожу… Батюшка, скажите, почему Бог меня не убьет? Зачем я ему такая непутевая нужна?

— Успокойся, Вера. Богу все нужны, — сказал я, вылезая из кровати. — Он всех любит…

— Бог-то всех любит, а ты? — спросила Вера, глядя в стену.

— Я? Я тоже тебя люблю, по-христиански, — ответил я, смутившись Вериной фамильярности.

— А я тебя не по-христиански, я тебя как мужчину, — женщина испуганно взглянула на меня страдальческими, полными слез глазами и мгновенно отвела взгляд.

— Вера, ты что несешь? — напряженно сказал я, чувствуя, как меня прошибает пот. — Я же священник, монах, мне нельзя…

Женщина вскочила с табурета, схватила пальто и выбежала на улицу. Не понимая, что со мной происходит, я рванулся за ней, догнал, обнял и провалился в ее запах. Весь мой мир, такой духовный, правильный, такой аскетичный, такой самовлюбленный, во мгновение ока лишился основ, рассыпался, превратился в гомонящее месиво не связанных между собой образов. На ватных ногах я поволок женщину обратно в свою затхлую нору, повалил на кровать, содрал с себя и с нее одежду. Вера не сопротивлялась. Она впала в прострацию, закатила глаза. Размокший стебель ее костлявого тела был изъеден пятнами шелушащегося псориаза. Шелуха была на моих губах, языке, бороде, но я не испытывал отвращения, продолжая, как одержимый, лизать ее груди. Я боялся ее дыхания, ее пересохших губ, я боялся войти в нее, мой оскопленный монастырский разум отказывался принимать, что похоть не горька, не заразна, не воняет могильной землей, а вся полна света, воздуха и пульсирующей алости недосягаемых небес. Мне хотелось все оболгать, скомкать, обезличить, но нарастающая резь в паху и болезненная разрядка на полубезжизненное тело несчастной Веры положили конец моим томлениям по нетварному свету. Я исцелился от догматизированного золота и мертвого обряда, я обрел плоть! Беспомощно упав рядом с женщиной, я рыдал и царапал лицо ногтями, но ни Божьего гнева, ни суда совести не последовало. Я клял себя последними словами, но не верил ни одному своему проклятию. «И вот было молчание в Чертоге Суда».