Комната мести - [11]

Весь следующий день я провел, как в тумане. Утром ходил отпевать старуху, раздувшуюся, словно гора из-за того, что родственники медлили с похоронами, держали ее не в сарае на улице, а в теплой комнате. Жизнь сельского священника тосклива. Кристины случаются крайне редко, венчаний и в помине нет, зато отпевания и панихиды часто. Люди в селе бедные, не всегда могут поповское благоутробие насытить, вот и машешь кадилом за «просто так», по христианской совести.

Деревенские похороны всегда пахнут одинаково: водкой, жареным мясом, разлагающейся человеческой плотью, сухим васильком, ладаном. До сих пор помню эти приземистые домики, низкие потолки, беленые стены, раскрашенную зеленкой фотографическую иконку в венке из пожухших бумажных роз. Оплывшие свечи, раздутые синие руки покойницы, перевязанные марлей… Получив за требу классическую поповскую пайку: бутылку водки, батон и конфеты, я побрел в сторону храма. Вера ушла еще ночью, сказав, что муж теперь ее точно убьет. Я хотел пойти с ней, поговорить с мужем, приструнить его, если руки распустит, но Вера категорически воспротивилась моей горячности. Уходя, она сказала: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь, не бойся, я никому не расскажу».

По дороге к храму мне встретилась согбенная в три погибели Сергеевна, волочившая за собой самодельные сани с бутылками молока.

— Добрый день, Полина Сергеевна. Хотел с вами поговорить.

— Ой, нет, батюшка, — затарахтела старушка, поправляя съехавший на глаза шерстяной платок, — даже и не просите, в церковь вашу я больше ни ногой. Ни-ни, отец Никита меня обидел. Я ему, как на духу, все рассказала, всю мою жизнь, а он меня за ухо схватил да пинками с паперти, как дите какое. Ух, не прощу ему! Пусть меня Бог накажет, все равно не прощу! И вы, батюшка ступайте отсюда, я теперь при баптистах в райцентре. Ездю каждое воскресенье, хорошие они, тихие, а поют как! Даже…

— Стойте, Полина Сергеевна, — перебил я болтливую старуху, — я про Веру у вас расспросить хотел.

— А-а-а, Верочка… — задумчиво протянула старуха — С малолетства ее бедненькую знаю.

— Почему она «бедненькая»? — насторожился я.

— Бедненькая она на голову…

Меня как кипятком ошпарило:

— Сергеевна, это правда?

— Вот вам истинный крест… Ай, тьфу! Ну ты подумай, дура старая, — внезапно обругала она себя, — чуть не перекрестилась, уже пальцы гузкой по привычке сложила. Баптисты, они до этого дела строгие, не велят. Говорят: православные обтюкают себя крестным знаменьем, попа копейкой подмаслят и думают, что Богу угодили, а у Бога посредников нет, ему в духе и истине поклоняться надо, ибо Бог в храмах живет нерукотворенных…

— Ладно, ладно вам мозги мне пудрить, — раздраженно охладил я проповеднический пыл Сергеевны. — Вы мне о Вере расскажите и ее муже.

— О муже? — удивилась Сергеевна. — Мужа у нее отродяся не было. Мать ее нашей местной селяночкой была, а отец из Москвы ссыльный. Говорят, известным доктором там был. Не знаю, уж за что его сослали. Времена были такие. Умерли ее родители рано, Вера с теткой и братом сводным осталась. Он здоровый, как шкаф был, бугай, вот такую ряху себе отъел, а по уму, что дите трехлетнее. Бык его в детстве напугал. Ох, уж он над Верочкой издевался! На цепь сажал, палкой по голове бил, в туалетной запирал на всю ночь. Молния его, изверга, убила. Вера с теткой вдвоем остались, хозяйство мало-помалу поднимать стали. Вера, она не глупая была, с детства с книжками по деревне бегала. Отец ее умный мужчина был, образованный, после себя много книг оставил. А потом не знаю, что с Веркой случилось, изменилась она, похудела, осунулась, здороваться перестала. Всю зиму прошлую проболела, под себя ходила, бредила, думали — помрет. Отец Никита ее выходил, с ложечки кормил, травы ей заваривал, на мороз голую выносил. В общем, выжила она и решила при церкви быть, священству помощь оказывать. На клиросе пела, кадило разжигала, Никита ее даже в алтарь убираться пускал. И вдруг, не знаю, какой бес в нее вселился. Пришла ночью в церковь, иконы топором порубила, подсвечники перевернула, в алтаре зачем-то муку повсюду рассыпала. Никита нервный был, как спичка воспламенялся, вот и не выдержал, выгнал Веру на все четыре стороны. Видела я, батюшка, как она к вам в сторожку заходила. Вы уж ее привечать привечайте, да близко не подпускайте. У нее ведь и вымысел, и правда — все в одну кучу смешалось.

Только сейчас, во время рассказа Сергеевны, я осознал весь ужас сотворенного мной ночью. Мысленно я прокручивал все детали моего безумия, зацикливался на отдельных, особо чувственных, возбуждающих моментах, додумывал их, увеличивал, растягивал во времени. Вера билась и бесновалась в моей голове. Мне становилось плохо, голова пошла кругом, глаза застлала желтая пелена.

«Иди! — раздался за спиной голос Веры. — Тебя ждет Небесный морг». Я распахнул дверь и ступил на лестницу, ведущую куда-то вниз. Спускаясь, я услышал звуки, заставившие меня остановиться и замереть. Там, на самом дне, в темном сыром жерле подвала пела божественная флейта. Однако музыка не была легка, она не флиртовала с надменными небесами, а славила молодое вино в старом серебре, не плела желто-лимонных венков из клятвенных пустоцветов земной страсти… фрейлины нот, чуть придерживающие шлейфы звуков, не страдали влюбленностью в своих господ, ибо были мертвы… Так же мертвы, как платиновые кресты на бриллиантовых голгофах, как лепестки магнолий, вложенные между страниц книг, как обезглавленные ангелы, охраняющие поруганные надгробия. Мертвы, как сама музыка. Заворожено я двинулся вниз, осторожно перебирая немеющими ногами клавиши каменных ступеней. Музыка пылала и бредила в траурном угнетении, и мне посчастливилось услышать печаль бездонную, безымянную, беспричинную. Печаль, как соты, в которые вложены миллиарды человеческих судеб. Внезапно воцарилась тишина. Как будто кто-то дунул на пламенеющую музыкой флейту-свечу, и она погасла, оставив седую струйку напряженного безмолвия. Затаив дыхание, я вслушивался в темноту, а темнота притворно вслушивалась в меня, спрятав свою лукавую усмешку в черное крыло веера.