Коммерческое кладбище - [2]

А тут… А здесь… Нет, это просто Пер-Лашез или Сент-Женев-дю буа. Могилы раскиданы привольно, к ним по английскому газону ведут тропки, никаких оград, а только цветники с парапетами или лёгкими цепями на взгорке. И — камни, стеллы (я знаю, что «стела» пишется через одну «л», но я так люблю это слово, что произношу его даже через три «л»; помните: «Стелла, ты недаром зовёшься звездой голубой!..»), фигуры, отдельно лежащие на камнях головы или бюсты на узких постаментах. И всё — гранит, габбро, диабаз, чуть ли не обсидиан. Ёлки-моталки, да куда там партийной Девичке!

Я шагнул к первой могиле — двухметровой стелле из полированного гранита, верх — в виде Эльбруса из грубого камня, вся эта махина, на фундаменте со ступенями и цепями вокруг цветника. Шагами обмерил: ого, четыре на четыре. Два выгравированных портрета, два кавказские близнеца — судя по датам — двадцатипятилетние обалдуи. Элегическая надпись-вопрос:

«ГОГИ И ЗАЗА, КАК ЖИТЬ БЕЗ ВАС?..

Мама, братья, друзья»

Как жить? Как жили — хорошо. Значит, там ещё братья, да и мама конечно, давно осели в Москве, торгуют, стреляют, и, значит, этих всех тоже надо сюда укладывать. Значит, стелла будет шире или две, и займут целую площадь. Незамедлительно я щёлкнул «ТОГИ И ЗАЗУ», присел на парапет покурить. Почему этот тёмный, мир так любит березки? Ах, да, конечно же, Есенин, Русь… И не стихи его даже, несчастного, а легенды: свой, открытый каждому, пьяница, хулиган, безумно богатая жена-американка, висельник — о, это так красиво!

И тут возникло некое существо, очень оригинальный субъект: тело держалось на слабых ножках, как бы на руках, этакий Квазимодо, зато руки, ручища — настоящие ноги, длинные, и сильные, не ладони, а подошвы с короткими большими пальцами, как у антропоидов, а безволосое лицо в лыжной шапочке как-то особенно улыбалось. Знаете, когда сидишь на унитаза и стул хороший, то улыбаешься вот такой неосознанно-доброй улыбкой. Весь как-то особенно изгибаясь в стороны, сочленяясь и размахивая руками, он вынырнул, из-за стеллы (как же я его не заметил? просто Карацупа) и лукаво спросил, дохнув живым спиртом:

— Фотогдафидуем? («р» у него были как «д»).

— Родной, сорвалось, ни могу без этого. Вон собачий сикает — я и её. Ты сторож местный?

— Ада. Смотдитель. Закудить не найдется? Аппадат-то «Зенит»?

— Так точно. Отец, но всё-таки ничего, если я поснимаю, а, тихо так? И — никому ничего не покажу, только для себя. Ведь я вольтерьянец. А тут так все оригинально, прямо-таки рука тянется к затвору.

— А скока дашь?

Ну и хватка, у него!

— Да… как обойду все — пять долларов.

— Годится. Я тебе могу кое-что объяснить. Но не всё, есть и военная тайна, — он многозначно пошлёпал себя лапами по хилым коленкам в джинсиках, какие я у себя кладу под дверь заместо тряпки.

Этот шкет особо не приставал, валёхался за мною, иногда куда-то пропадал, снова возникал, как из-под земли.

— Эти надгробия-часовенки, — заметил я, — где-то я видал. Не с Немецкого ли они кладбища? И ангел с подломанным крылом… И вон то распятие на белом камушке… Палец на отсечение — это с Ваганьково, 26-й участок.

— Что ж делать, бесхозы, бесхозы.

— Ну ладно, — заключил, я в некотором сумнении, — хоть не пропали, в дело пошли. Тоже вроде как мертвые души.

— Но ты их не снимешь, — заключил и он.

Естественно. Но… как-нибудь, когда ты отлучишься… я их — того, щёлкну, мы потом покажем где-нибудь, этот документ-монумент.

Какие всё значительные, благородные лица, каменные головы-бюсты, и никаких дешевеньких фото на овальных блюдечках, чинно, дорого достойно. И всё ж впечатление, что это — не те лица. То есть они как бы и те, похожие наверное, на покойников, но — убавлены им годы, они очень молодые, увеличены лбы, подозрительно аристократичны черты и добры глаза. Ой, вряд ли…

Генерал-лейтенант милиции: в фуражке, с орденами и усами; гравер даже сделал ему заслуженные седые виски, а все ж не тянет на такой высокий чин молодое лицо, и задумчивостью он больше глядит виолончелистом:

«ТЫ НЕ УСПЕЛ ПРОЖИТЬ СВОЙ СРОК, ЛЮБИМЫЙ,

И ПАЛ В БОЮ, ХРАНЯ СВЯТУЮ ЧЕСТЬ, СЕБЯ ГУБЯ.

НЕ ПРОХОДИ СПОКОЙНО, ПОДСУДИМЫЙ,

ВСТАНЬ НА КОЛЕНИ — ОН ЛЮБИЛ ТЕБЯ.»

Да, и мне хочется пасть на колени и целовать бордюр. Может, я тоже стану подсудимыми. А в каком бою ты пал, генерал? Или в кабинете пристрелили тебя свои, что-то не поделив?

Вот зорко щурится полковник с бородкой, погибший в Чечне. Тоже внутренние войска, милиция. Правда, бородок я у них не видал. А рядом — как раз и подсудимый. Опять могучая стелла из благородного габбро, на ней улыбающийся профиль пахана о воловьими жилами на шее. В верхнем углу крестик, и почему-то католический. Наискось, письмом идут строчки, из популярной их песни:

«БРАТВА, НЕ СТРЕЛЯЙТЕ ДРУГ В ДРУГА,

НАМ НЕЧЕГО В ЖИЗНИ ДЕЛИТЬ,

ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ ПОЗАБУДЕМ ОБИДЫ,

ВЕДЬ ВСЕМ ТЯЖЕЛО ДРУЗЕЙ ХОРОНИТЬ…»

МИША-КАРАТЭ. 1962–1994 г.г.

Уровень поэзии — мощный, ямбический, и даже что-то христианское слышится: «позабудем обиды». Ну, конечно, как же их помнить, если работаете стаей, и чего делить, если все эти хлопчики, братаны, други, мужики, авторитеты всё — и наше, и ваше — переделили в начале 90-ых годов? А между собой — это уже смертельно, ни к чему, не улыбнётся живой улыбкой этот чудесный Мишка.