Комик - [12]
– Мы, дамы, должны соглашаться с вами, вы профессор наш, мы все считаем вас нашим профессором, – подхватила Матрена Матвевна.
Из мужчин судья только поднял брови и молчал; Мишель сделал гримасу и что-то шепнул на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и опять зажала рот платком.
– Я согласен с Матреной Матвевной, – произнес Юлий Карлыч. – Вы очень много читали, Аполлос Михайлыч, да и от природы имеете большое соображение.
– И, таким образом, стало быть, один Виктор Павлыч не согласен.
– Я ничего, Аполлос Михайлыч… – начал было Рымов.
– Ну, однако, как там в сердце, в уме-то своем не убеждены, что я прав? – перебил хозяин.
– Я ничего-с, только насчет райка… он иногда очень правильно судит.
– Вы думаете?..
– Да-с, Мольер обыкновенно читал свои комедии кухарке, и если она смеялась, он был доволен.
Аполлос Михайлыч покачал головою.
– Во-первых, это анекдот, а во-вторых, что такое Мольер? «Классик! Классик!» – кричат французы, но и только!.. Немцы и англичане не хотят и смотреть Мольера; я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком… А!.. Никон Семеныч, великий трагик! Вас только и недоставало, – опоздали, mon cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.
Но Никону Семенычу было не до кого и не до чего: он приехал в очень тревожном состоянии духа; волосы его были растрепаны, руки и даже лицо перепачканы в чернилах.
– Я приехал читать, – проговорил он, не кланяясь почти ни с кем.
– Да, теперь очередь за вами, – ответил хозяин, подмигнув судье и Юлию Карлычу, отчего последний потупился.
– Я много переделал и прибавил, – начал Никон Семеныч, садясь. – Могу? – спросил он.
– Сделайте милость, – сказал хозяин.
Рагузов начал:
– «Театр представляет равнину на волжском берегу. Рассыпана толпа разбойников в различных костюмах; близ одного, одетого наряднее других, сидит, опершись на его плечо, молодая женщина».
– Позвольте, mon cher, я вас перебью: это, стало быть, совершенно новое лицо? – возразил Аполлос Михайлыч.
– Новое, оно необходимо, – отвечал торопливо Рагузов и продолжал уже наизусть:
он остановился и сказал:
– Тут говорит его любовница, – и продолжал:
– Позвольте, Никон Семеныч, я вас опять перебью: кто же будет играть эту роль? Надобно прежде это решить.
– Я не знаю-с, это – ваше дело.
– Но как же все мое дело; не могу же я придумать все, что придет вам в голову?! Дарья Ивановна, это ваша роль.
Дарья Ивановна насмешливо покачала головой:
– Почему же вы думаете, что моя? Неужели же вы находите, что я похожа на любовницу разбойника? Мне это досадно!
Матрена Матвевна взглянула на Аполлоса Михайлыча многозначительно.
– Фанечка, эту роль ты должна играть, – отнесся он к племяннице.
Но та, несмотря на любовь к искусству, на этот раз что-то сконфузилась.
– Я не сыграю, mon oncle, – произнесла она.
– Неправда, та bonne amie[18], неправда!.. Матрена Матвевна, она ведь должна играть?
– Она, непременно она… она молоденькая, хорошенькая, а мы все старухи, – решила вдова.
– Я, mon oncle, не умею играть драматических ролей.
– Никон Семеныч тебя научит, и я тебе слова два – три скажу.
– Я у вас буду учиться, mon oncle, – отвечала девушка.
Рагузов начал читать и прервал этот разговор. Наконец он кончил.
– Стало быть, поэма ваша, Никон Семеныч, должна будет идти отдельно от дивертисмана?
– Непременно!
– В таком случае надобно назвать ее драматической фантазией, – произнес Аполлос Михайлыч.
– Пожалуй, – отвечал трагик и встал.
– Ну-с, – отнесся Дилетаев к Дарье Ивановне, – теперь ваша очередь; во-первых – пропеть, а во-вторых – сыграть качучу для Фани на фортепьянах.
– У меня горло болит, Аполлос Михайлыч, – возразила она.
– Все равно-с, болит ли оно у вас, или нет, – мы этого не знаем, но просим, чтобы вы нам пропели.
– Спойте, Дарья Ивановна, дайте отдохнуть душе, – шепнул ей на ухо Мишель.
Дарья Ивановна встала и села за фортепьяно; голос ее был чрезвычайно звучен и довольно мягок: он поразил всех; один только Рымов, кажется, остался недоволен полученным впечатлением.
– Каково соловей-то наш заливается? – отнесся к нему Юлий Карлыч.
– Она не понимает, что поет, – отвечал тот и отошел.
Никон Семеныч прослушал весь романс с необыкновенным восторгом.
– Madame, je vous supplie, faites moi l'honneur d'accepter un role dans ma piece. Vous avez tant de sentiments… J'arrangerai un petit air tout expres pour votre voix…[19] – отнесся он, от полноты чувств, к Дарье Ивановне на французском языке.
– Je n'ai jamais parle et chante sur la scene[20], – отвечала та небрежно и отвернулась от трагика.
– Прелесть! Чудо! – говорил Аполлос Михайлыч, качая головою.
– Попросите, пожалуйста, чтобы Дарья Ивановна играла в моей пиесе; я напишу для них романс. Это будет очень эффектно, – обратился к хозяину трагик.
