Комик - [11]

Комик наконец начал чтение, по назначению Аполлоса Михайлыча, с того явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С первого почти его слова Матрена Матвевна фыркнула, Аполлос Михайлыч усмехнулся, Вейсбор закачал головой, Фани с удивлением уставила на Рымова свои глаза; даже Осип Касьяныч заглянул ему в лицо. Смех и любопытство заметно начали овладевать всеми. Вдова, Юлий Карлыч и Фани хохотали уже совершенно, Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался. Судья тоже улыбался. Мишель и Дарья Ивановна перестали говорить между собою. Чтение Рымова было действительно чрезвычайно смешно и натурально: с монологом каждого действующего лица не только менялся его голос, но как будто бы перекраивалось и самое лицо, виделись: и грубоватая физиономия тетки, и сладкое выражение двадцатипятилетней девицы, и, наконец, звонко ораторствовала сваха. С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте, где Жевакин рассказывает, как солдаты говорили по-итальянски, Аполлос Михайлыч остановил Рымова.

– Нет, Виктор Павлыч, пощадите, – воскликнул он, отнимая у комика книгу. – О господи, даже колика сделалась… Матрена Матвевна! Не прикажете ли истерических капель?

– Я не знаю, что такое со мною, – отвечала вдова, – я просто сумасшедшая.

– Как вы находите, Дарья Ивановна? – отнесся хозяин к молодой даме.

– Tres drole[13], Аполлос Михайлыч, – отвечала та.

– Живокини[14] не уступит – ужасный урод! – шепнул ей на ухо Мишель.

– Я, mon oncle, никогда так не смеялась… Отчего это? – сказала Фани.

– Это, душа моя, значит высшее искусство смешить. О чем плачете, Юлий Карлыч?

– От смеха, Аполлос Михайлыч, ей-богу, от смеха.

– Вижу, что от смеха, даже наш великий судья, и тот улыбается. Короче сказать: вы, Виктор Павлыч, великий актер.

Все эти похвалы комик слушал потупившись.

– Но вот ведь, господа, в чем главное дело, – начал рассуждать Дилетаев, – что смеялись мы, – это не удивительно: фарс всякой смешон; но, главное, – разнообразие таланта Виктора Павлыча. Он, например, может сыграть все почти лица: и сваху, и невесту, и тетку – это удивительно!.. Что бы вы теперь могли сделать в классической комедии? – продолжал он, обращаясь к комику. – Это выше слов: конечно, тут бы смеяться не стали; но зато на изящный-то вкус как бы подействовало, особенно в этих живых пассивных сценах, на которые с умыслом автор рассчитывает.

– Что вы изволите, Аполлос Михайлыч, разуметь под классической комедией? – спросил скромно комик.

– Как что такое я разумею под именем классической комедии? – возразил хозяин. – Я разумею под этим именем все классические комедии, которые написаны по правилам искусства.

– Всякая комедия, если она выражает что-нибудь смешное ярко и естественно, – классическая комедия, – возразил скромно комик.

– Ах, нет: это совершенно ложная мысль! – перебил хозяин. – Смешного много написано: смешон водевиль, смешон фарс, но это не то… классическая комедия пишется по строгим и особенным правилам.

– Какие же особенные правила, mon oncle? Теперь в Петербурге даются водевили, которые гораздо лучше всех ваших классических комедий, – вмешался в разговор Мишель.

– Ну, mon cher[15], ты еще не можешь судить об этом; то, что я хочу сказать, ты не совсем и поймешь.

– Да почему же вы одни только можете понимать? – возразил племянник.

– Молчи, пожалуйста! Твое дело галстуки повязывать да воротнички выставлять – и только. Я заговорил об особых правилах классического искусства; известны ли они вам, Виктор Павлыч?

– Когда-то учил-с, но теперь уж совсем забыл.

– Ну, поэтому слегка их припомню вам; я сам тоже давно учил, но как-то врезалось в память. Первое правило – единство содержания; второе, да… второе, я полагаю, то, чтобы пиеса была написана стихами – это необходимо для классицизма; и, наконец, третье, уж совершенно как-то не помню, – кажется, чтобы все кончилось благополучно… например, свадьбою или чем-нибудь другим; но я, с своей стороны, кладу еще четвертое условие для того, чтобы комедия действовала на вкус людей образованных: надобно, чтобы она взята была из образованного класса; а то помилуйте! Что такое нынче пишут? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики. Такая сволочь, что не глядел бы, да и в натуре их совсем нет. Возьмите вы комедии Шаховского[16] – букет изящного, ароматом пахнет… Я очень бы желал, Виктор Павлыч, чтобы вы прочитали мою комедию; конечно, это не ваш род, но все-таки полагаю, что вы бы произнесли ее верно и с артистическим одушевлением.

Комик, прислушивавшийся сначала к рассуждениям Аполлоса Михайлыча с какою-то горькою улыбкою, под конец ничего уж не слыхал и все посматривал на закрытую книжку «Женитьбы». Ему, кажется, очень хотелось еще почитать ее.

– Прочитайте-ка, Виктор Павлыч, мою комедию, – повторил хозяин.

– Чего-с? – отозвался комик.

– Мою комедию продекламируйте.

Рымов немного смешался.

– Я не умею читать белых стихов, – проговорил он.

– Жаль, очень жаль, – начал хозяин, – неимоверно жаль, что вы не получили строгого сценического воспитания! Вы бы были великий художник: природа ваша бесценна; но в настоящее время для вас существует только известный род пиес, комедии райка; конечно, и в них много смешного, но уж чрезвычайно вульгарно. Высший класс тоже смеется; но смеяться ведь можно всему: мы смеемся, например, когда пьяный мужик пляшет под балалайку, но все-таки в этом нет истинного комизма. Так ли я, господа, говорю? – отнесся Аполлос Михайлыч к мужчинам. – Что вы, mesdames