Комета - [10]

- А она?

- Ну, она... Она летала на крыльях. Она расцвела... Она радовалась каждой мелочи... Каждой минуте проведённой с ним.

- А он?

- А он, наконец-то, успокоился. Ему перестали сниться кошмары. Он дарил ей цветы и отъедался.

- А она?

- Она была почти счастлива. Её жизнь превратилась в сплошную светлую полосу – череду исполнения самых заветных, вечных и абсолютно приземлённых женских желаний.

- А он?

- Он расслабился. Избавился от своих страхов и впервые – просто жил. Жил и радовался жизни.

- А она?

- Она реализовывалась. И бытие ей казалось изумительным и преисполненным всевозможными смыслами.

- А он?

- Он... Он почувствовал себя столичным перцем. Обзавелся знакомыми, и полезными, и так – для души.

- А она?

- А она росла. Её ценили. Ей платили. Она этого заслужила, заработала. И всё было хорошо. Она никому не завидовала и ни за чем не гналась.

- А он?

- А он заскучал... Заскучал откровенно. Однажды он начал смотреть на неё свысока. Он её не понимал.

- А она?

- А она понимала его. Она старалась. Она не обижалась. Прощала, жалела и надеялась.

- А он?

- А он стал невыносим. Он привык и зажрался. Его всё устраивало. Всё... Кроме неё.

- А она?

- Она ушла в работу. Ей было тошно. Но, она жила. Она привыкла просто жить. И верила и ждала.

- А он?

- Он превратился в упрёк. Он хотел всего и сразу, ничуть не меньше прежнего, но стал ленив и желчен.

- А она?

- А она старела. А она боялась остаться одна. А она дрожала за детей. И плакала...

- А он?

- А он уже давно перестал работать. А он уже давно начал попивать. А он забылся...

- А она?

- А она умоляла его остаться. А она хотела стареть вместе. А она была готова на всё.

- А он?

- А он был неумолим. Он хлопнул дверью и ушел, бросив всё и всех. Он больше так не смог.

- А она?

- Она жила. Она могла это делать. По своему, конечно, но всётаки...

- А он?

- А он вернулся в свой городок. Ужаснулся ему, себе, прожитой жизни и запил по-чёрному.

- А она?

- Она нет. У неё были дети. У неё была работа, положение... И всё это она заслужила, заработала.

- А он?

- А нет его больше...

ОЙ, ДА ХАРИТША!

***

День чудесный! Разгар лета. Воздух горяч и ароматен. По грунтовой дороге, между золотящейся налитыми колосьями колхозной нивой и глубоким оврагом, на дне которого сверкает небольшой зачуханый ставок с вонючей водой и изуродованными коровьими копытами берегами, несётся, блестя вымытыми спицами, шустрый велосипедик.

Это Харитоша – аккуратный почтальон, везёт из района в родную деревеньку, полную сумку всевозможных радостей.

Он выябуется. То руль бросит, то ноги задерёт, то на одну педальку станет. При этом он громко поёт свою любимую песенку, живенько помахивая ручками в такт.

Еду, еду, еду, еду. Еду - письма раздаю!

Не сходя с велосипеда, я с улыбкой всем пою;

Не скучайте! Получайте! Кто заждался, кто влюблён.

Письма нежные, родные, деловые, заказные,

Всем вручает Харитоша - аккуратный почтальон!

Блаблабла...

Он молод, здоров и по своему счастлив. Велосипедик катится под уклон, даруя своему хозяину редкостные моменты наслаждения ездой без осточертелого кручения педалей и прочих ацких и удрачающих моментов. И Харитоша – благодарный мальчик, полностью растворяется в скорости, упиваясь случаем.

Тяжёлая сумка трёт плечо своей засаленной лямкой, но это не мешает вытворять всевозможные кульбиты, ловкому, горланящему хлопчику...

Харитошу нашли пастухи, уже на закате пригнавшие деревенское стадо на водопой, к тому самому ставку с вонючей водой.

Аккуратный почтальон, покрытый сплошь синяками и ссадинами, лежал в совершенно неестественной позе, брошенной кое-как, гуттаперчевой куклы.

Безысходно раздувшийся живот, то и дело сотрясали меленькие конвульсии, и еле заметно шевелились обескровленные губы. Сиплое дыхание на миг прервалось, когда к тому, что совсем недавно было Харитошей, подбежали люди. Широко раскрытые глаза его застыли и последний выдох явил ошеломлённым пастухам, финальную точку стоящую, где-то там, на скрижалях, но озвученную здесь, тихо и доступно.

И казалось, что даже коровы притихли, когда в горячем, ароматном, воздухе летнего вечера, повисло еле слышное – «Довыябывался... Я... Братцы...»

РЫЦАРЬ МОЙ

***

О, где ты рыцарь мой! В сверкающем доспехе, на коне, с торчащим к верху гульфиком, с душою мироточащей и храбрым сердцем! О, где ты долгожданный миннезингер, слагающий фабльо, сирвенты, пастурели и приносящий в жертву всё на свете, возлюбленное имя воспевая!

Приди! Я грежу...

Вот Палестина... Пала Акка и Ричард - победитель, отдал приказ убить всех пленных мусульман. Две тысячи заложников, которых можно было обменять, зарезаны и брошены в пустыне, на радость лисам, крысам и собакам. Победа, блять, победа! Во славу Господа, себя и Папы.

Салах-ад-Дин имел в плену примерно столько же пленённых европейцев, теперь их смерть ждала, а не обмен. Но резать их нерыцари - арабы не стали. Салах-ад-Дин привёл своих бойцов на место казни и, глядя на тела своих убитых братьев, его солдаты превращались в львов. И их невиданная храбрость, злоба и отвага остановила крестоносных англичан и третий их поход в Святые земли. От рождества Христова шёл 1192 год, расцвет эпохи рыцарства.