Колокольня Кваренги - [45]

Спас ректора Абрам. Ректор лежал в каюте, обмороженный, и еле дышал. Когда он увидел Абрама, дыхание прекратилось. Все говорили «ледовый шок», но тетя Песя знала точный диагноз. Ректора долго не могли разморозить, а когда разморозили, оказалось, что у него отшибло память — он никак не мог вспомнить, как его зовут — Абрам или Александр?

Абрам был спасен. Он закончил «гидро-метро» и уехал в Антарктиду, Тетя Песя подарила ему на прощание теплые рукавицы.

— Кто тебе там будет готовить котлеты, — спросила она, — белый медведь?..

Абрам жил во льдах, среди моржей и тюленей, и они не интересовались его именем. Но на далеком континенте все помнили о нем. Когда «абрамы» снова стали виноваты во всем — врачи отравили вождя, учителя травили детей, физики не в ту сторону разгоняли электроны, — долго не знали, что делать с метеорологами. Наконец, Абрама обвинили в неправильном предсказании погоды, отчего в море тонули корабли, а на полях гибла пшеница.

Видимо, к ректору вернулся рассудок.

За Абрамом послали ледокол. Его ждала тюряга. Но, похоже, судьба хранила его — ледокол застрял во льдах. Абрам получил телеграмму:

«Не вздумай спасать героев-полярников. Тетя Песя».

Арест не состоялся.

Абрам жил, окруженный моржами, северным сиянием, вечным молчанием и покоем. Он забыл свое имя, и корни его были отморожены. У него родился сын. Он назвал его Иваном. Но вот чертовщина — Исаак начал душить Ивана. Они уже жили в городе, среди каналов, с видом на Неву, и сын его всюду представлялся Исааком — на корте, в бассейне, на дискотеке, гуляя с девушкой в белую ночь. Во все документы он вписывал этого проклятого Исаака, и только в паспорте, в той самой графе, где у отца когда-то красовалось «Абрам», стояло «Иван».

Сын также часто, как отец, терял паспорта, он их спускал в те же туалеты, быть может, чуть модернее, он жег их… Ему возвращали их, с огромным штрафом, с именем Иван. Отец постарел. Он перестал делать стоечки, жрать ложкой повидло и не уместился б на подоконнике любимой тети Песи. Он ничего не понимал, бедный папа.

— Что ты себе думаешь, Иван? — сказал он сыну.

— Меня зовут Исаак, — ответил тот.

— Зачем тебе это надо? — спросил отец.

— Чтоб не стать пингвином.

— Лучше быть пингвином, чем евреем, — сказал отец.

— Это потому, что ты всю жизнь провел с пингвинами.

— Благородные создания, — сказал отец.

— В пустыне не водятся пингвины, — сказал Исаак.

— Куда ты собрался? — спросил Абрам.

— Туда, где тепло, — ответил тот, — мне морды львов приятнее морд тюленей, и желтизна бархана дороже белизны айсберга.

— Что ты понимаешь в пустыне, — сказал отец, — Иван в Израиле еще хуже Абрама на льдине, одумайся, пойди лучше…

— В торговый? — спросил Исаак.

— Ты скотина! — сказал отец.

— Проснись, папа, — сказал Исаак. — Ты всю жизнь сосал лапу, как белый медведь. Жизнь твоя — зимовка! А сейчас весна. Выйди из берлоги, отец.

— Зачем? — сказал Абрам.

— Чтоб стать евреем.

— Все отморожено, — сказал тот, — поздно, все отморожено.

— Абрам стал евреем в 70! У тебя в запасе 14 лет.

— Абрам жил в пустыне, я — во льдах. Все еврейское, что было ж мне, — все замерзло.

— Там тепло, — сказал сын, — ты оттаешь…

— Я плавучая льдина, — сказал Абрам, — они плывут неизвестно куда…

Они долго молчали.

— Сколько лет жил твой Абрам? — наконец спросил отец.

— Девятьсот, — ответил сын.

— У него еще оставалось время побыть евреем… Что я там буду делать? — спросил он. — Там нету льдов, я не успел их продать.

— Там очень вкусное мороженое, — ответил Исаак.

В ЭТОТ ДЕНЬ НИГДЕ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ…

Черт меня дернул рассказывать ему мифы Древней Греции. Наверное, это случилось потому, что я не знал, о чем с ним говорить. Гуляли мы редко — то я кончал пьесу, то начинал сценарий, но в основном слонялся в поисках темы, что было самым трудным, хотя все вокруг утверждали, что темы валяются под ногами.

— Оглянитесь, — говорили мне, — и вы увидите…

Я все время оглядывался и видел много тем, но их уже нашли другие, а мне хотелось найти свою… И поэтому мы прогуливались не чаще раза в месяц.

Каждый раз я не знал, о чем с ним говорить. Мы, конечно, могли бы побеседовать об Андрее Фомиче, этом дальтонике, снимающем цветные фильмы, который забодал мой очередной сценарий…

Но, во-первых, он не знал, кто этот Андрей Фомич; во-вторых, что такое дальтоник, и, в-третьих, у каждого порядочного человека впереди маячит свой Андрей Фомич — а мой сын рос порядочным…

Я не помню ни сказок, ни притч, ни былин, все это я начисто позабыл к окончанию университета, и единственное, что еще держалось в голове, это несколько моих последних пьес и два-три свежих анекдота; поэтому обращение к мифологии было вполне закономерно.

Мифологию, если быть откровенным, я тоже не знал, легко путая кто и чем из богов заведовал, кто на ком был женат и, вообще, какому богу молится… Но совсем недавно, в очереди к дантисту, от нечего делать я прочел миф о некоем Хароне, перевозившем души умерших через реку Стикс…

— Ну, мы долго будем молчать? — спросил сын. — Может быть ты мне что-нибудь расскажешь?

«Так говорить с отцом — это хамство! — подумал я. — Мы были не такими… А с другой стороны, именно такой заткнет глотку своему Андрею Ильичу… За себя и за папу!..»