Колокольня Кваренги - [30]

И вот теперь я смотрел на эту женщину, грызшую яблоко. Я смотрел на нее с противоположной стороны нашего Владимирского проспекта, как на чудо, и солнце било мне прямо в глаза, и я мечтал.

К своему стыду, я не мечтал стать легендарным генералом, или Чапаевым, или полярником. Ни черта этого не было у меня в голове. Мечтал я совсем о другом. Я мечтал вырасти и есть яблоки зимой. Вот вырасту, выйду на улицу, прямо на мороз, в снег, в сугроб и буду хрустеть, и брызги, как брызги шампанского, будут лететь по воздуху и превращаться в разноцветные сосульки. Я буду грызть эти неведомые яблоки, килограмм или даже тонну, твердые, как мускулы моего дяди, и зеленые, как луг у реки Лиелупе. И я буду их раздавать таким вот пацанам, как я, с потертыми портфелями и оттопыренными под шапкой ушами, которые их едят только осенью или вообще не едят. И все будут их грызть и смеяться. И будет над всей страной сплошная грызня стоять…

Так я мечтал, потому что тогда мы ели яблоки только осенью… А, зимой, зимой мы тоже ели… Нашим любимым лакомством был жареный на сковородке лук…

Лук был всегда, сковородка — тоже, и иногда бывало масло.

Мы брали огромную черную сковороду, ставили ее на нашу конфорку — остальные были соседскими — и посыпали сковородку солью — соль тоже всегда была. Мы посыпали ее солью, чтобы лук лучше поджарился и хрустел. Как яблоко на морозе. Должно же было хоть что-то хрустеть…

А потом прямо с пылающей сковороды мы уминали все это с черным хлебом, и кто ел горбушку — тот был особенно счастлив. И обе горбушки всегда доставались мне! Возможно, поэтому у меня было счастливое детство…

И так мы жарили этот лук лет пять, а может, восемь, пока не разразился скандал…

Скандалы в нашей коммунальной квартире происходили довольно часто. Жило у нас шесть семей, или двадцать один человек. Это были интеллигенты и «оперы», члены партии и лишенцы, уголовники и ученые, иудеи, христиане, татары и антисемиты… Ни о каком мирном существовании в одной берлоге не могло быть и речи!

Достаточно было одной искры, как говаривал Ленин, чтобы возгорелось пламя! И такое пламя все время бушевало в нашей квартире. Искрой могло быть невесть что — долгое занятие туалета, образование государства Израиль, запах щей или конины, процесс врачей-убийц, стульчак унитаза и длинный еврейский нос. Из этих искр пламя возгоралось значительно быстрее, чем из ленинской…

Солнце, которое светило в окна одних — не давало покоя другим…

И на сей раз пламя возгорелось из нашего лука. Наш лук, когда он жарился — он шипел и брызгался. И святая ненависть к этому внезапно объединила всех — и лишенцев, и татар, и иудеев, и коммунистов. На закрытом партийном собрании, периодически проводимом в нашей квартире ученым дядей Борей для решения наиболее острых проблем, была единодушна принята резолюция, запрещающая нашей семье жарить лук в местах общего пользования!

Мама не спорила, она никогда не спорила на партийных собраниях, даже проводимых на кухне. Она купила нам электрическую плитку, и мы начали жарить лук в нашей комнате. Это было непросто — спираль в этой чертовой плитке все время перегорала, и, кроме этого — всегда перегорал свет. Как только мы включали плитку — тотчас перегорал свет — пробки не выдерживали. В квартире наступала кромешная тьма. Соседи наступали друг на друга!

И нам запретили жарить в комнате!

Единственное лакомое блюдо уплывало от нас. И мы нашли выход: чтобы выдерживали пробки — мы выключали свет в комнате. Чтобы не заметили соседи — мы занавешивали окна, затыкали газетой замочную скважину, громко включали радио, из которого неслись задорные песни — и жарили!..

И соседи никак не могли понять, чего это мы так радуемся и все слушаем и слушаем задорную музыку!

Спутник уже летал над нами, а мы жарили в темноте… До сих пор я вижу красный свет этой спирали, нашу темную комнату и ленинградский вечер за окном…

…Я стоял на той стороне проспекта, в шапке-ушанке, уже совершенно замерзший и смотрел, как женщина грызет яблоки… Я шмыгал своим окоченелым красным носом и смотрел… Когда она достала четвертое яблоко — я пошел домой. Я перешел улицу и, стараясь не смотреть на нее, вошел под арку.

— Мальчик, — позвала она меня.

Я остановился.

— Хочешь, — она протянула мне огромное яблоко.

У меня остановилось дыхание.

— Спасибо, — сказал я, — у нас есть.

— Бери, бери. Оно вкусное. Из Сухуми.

Пахнуло летом и его запахами.

— А у нас — из Риги, — ответил я, — полные чемоданы!

— Таких у вас нет, попробуй!

— У нас вкуснее, — сказал я, — и потом — кто же ест яблоки перед обедом? И, вообще, я их не люблю! Я их ненавижу! Тем более, красные! Тем более, зимой!..

И я убежал. И мои оттопыренные уши, как фонарь, светились под шапкой-ушанкой.

Я убежал домой, занавесил окна, выключил свет, включил бодрые песни, включил плитку и начал готовить наше любимое блюдо — жареный лук на черной сковороде. Я резал лук и плакал, и плакал, потому что, наверное, всегда плачешь, когда режешь лук…

И соленые слезы мои падали на сковородку, и, может, поэтому лук получился как никогда румяный и хрустящий…

И опять горбушка досталась мне. Я ел это царское блюдо и думал о далеком лете, о большом рынке, где говорили по-русски, по-латышски и по-еврейски, и о яблоках, твердых, как бицепсы моего дяди, и зеленых, как луг у реки Лиелупе…