Колокольня Кваренги - [26]

— Да ты что?! — гаркнул верзила. — Серьезно?! — И мягко добавил: — Надолго?

— На недельку, — ответил папа. — А вы?

— Закрыл как следует? — с отеческой заботой уточнил верзила.

Папа любил, когда о нем заботились.

— Д-да, — ответил он.

— На оба замка?

— Конечно.

— Молодчина! — похвалил верзила. — Газ проверил?

— А как же.

— А деньги?

— Что деньги? — не понял папа. С деньгами у него всегда было плохо.

— Сдал на хранение? — спросил верзила.

— Нет.

— Зря, — рявкнул он, — зря! И зря ты их в шкафу оставил.

— Извините, — возразил папа, — я не в шкафу.

— А ще ж еще?

— На полке.

— Ну кто ж на полке оставляет, — огорчился детина. — Ведь что твоих два французских замка открыть стоит!

— У меня не французские, — поправил папа, — самые простые.

Папа к тому же не умел врать.

— Еще хуже, — опять опечалился верзила. — Любой пацан открыть может. Заходит и прямо на кухонной полке — деньги! А, ты представляешь?!

— Что вы, — сказал папа. — Они на книжной.

— Один фиг!

— И потом, их не так легко обнаружить. Они в книге.

— Конечно, в Мопассане? — усмехнулся детина.

— В Шолом-Алейхеме, — сказал папа. — Мы его очень любим.

— Чудо, — протянул верзила. — Кто ж в Шолом-Алейхема кладет?! Папа удивился.

— А что, вы не любите Шолом-Алейхема?

Этого бы он не простил никому.

— Обожаю, — признался детина, — и знаю наизусть! Но деньги туда не кладут! Не думал, что у меня такие друзья.

Папа любопытным не был. Но ему было обидно, что он не может вспомнить своего друга, да еще такого почитателя Шолом-Алейхема.

— Простите, — сказал папа, — я вас очень хорошо помню… Я только забыл, где мы с вами встречались.

— Чудо ты! — вновь повторил верзила. — Чудо и все! Неужели не узнаешь?

— Узнаю, но…

— Что — но? Подожди, может, я обознался. Тебя как зовут-то?

— Миша, — сказал папа.

— Точно, Мишка, Мишаня! А фамилия?

— Сидоровский.

— Правильно! Мишенька Сидоровский, Сидора! И не помнишь меня?!

— Н-нет, — с трудом выдавил папа. Что делать, если он не умел врать?

— Ты чудо! Ты успокойся, чудо. Ты хоть помнишь, где ты живешь? Еще бы этого папа не помнил! Поэтому он с готовностью выпалил:

— На Владимирском.

— Да номер дома!

— Восемь.

— Ну?

— Что ну?

— Теперь вспомнил?

— Что?

— Меня.

— Нет.

— Владимирский восемь, квартира шестнадцать!

— Одиннадцать, — поправил папа.

— Это твоя одиннадцать!

— Да.

— А кто в шестнадцатой живет? Кто над тобой живет?

— Вы! — догадался папа.

— Наконец-то, чудо! Сосед я твой!

Здесь раздался свисток, и поезд медленно тронулся. Папа еле успел вскочить в него. А рижский чемодан ему забросил детина.

— Не поминай лихом! — почему-то крикнул он.

Папа по пояс высунулся в окно. Его вдруг осенило.

— Послушайте, — крикнул он. — Как же так получается? Вы говорите, что живете надо мной, а надо мной — крыша!

Поезд набирал скорость, и папа уже плохо расслышал, что ответил ему детина.

— Карлсон я, Карлсон, — донеслось до него под стук вагонных колес, — Карлсон, который живет на крыше!

И он услышал жеребячий смех.

Папа долго еще смотрел на удаляющуюся фигуру Карлсона, и ему казалось, что тот все-таки обознался.

…Шолом-Алейхема мы снова купили в Нью-Йорке. Нашего дедушку, наконец, перестали грабить — его уже давно нет, да и разбойников тоже. Да и нас никто не грабит, хотя мы накопили целых восемьсот долларов и никуда их не прячем, а держим просто под матрацем.

БАССЕЙН НА УЛИЦЕ ПРАВДЫ

Я всегда видел себя на коне, хотя боялся приблизиться к пони. Я не умел плавать, но меня всегда тянула вода.

В городе нашем было одно море и один бассейн. Если в море еще можно было окунуться — где-нибудь в конце июля, когда вода, по нашим понятиям, кипяток — ее температура приближалась к семнадцати градусам — то о бассейне не могло быть и речи. И не потому, что там было холодно. Туда опускали свои тела только лучшие люди города, его цвет — партийные бонзы, директора специальных магазинов, генералы и народные судьи. Иногда они тонули. Помню, как утонул заведующий овощной базой Урюпин, который снабжал зимой всех тузов помидорами и огурцами. «Светлая память о товарище Урюпине» — писала наша вечерняя газета.

Плескались в бассейне и другие блатники — отпрыски ответственных работников, парикмахерши секретарей райкома, зубные врачи кагебешников, жены прокуроров…

Без блата в бассейн ходили только чемпионы нашего города по плаванию, которым разрешалось тренироваться с пяти часов утра до восьми. В восемь их уже гнали взашей, даже перед чемпионатами мира — с минуты на минуту должен был появиться товарищ Самсонов, большая шишка из комитета государственной безопасности, который появлялся в окружении спасателей — на случай, если он вдруг вздумает тонуть. Товарищ Самсонов в те годы считался незаменимым, говорили, что у него особый нюх на шпиона.

Плавал он по-собачьи, хотя сопел, как конь, и, выходя из воды, мокрой рукой подписывал секретные документы — ордера на арест, обыск, изъятия. Иногда, когда подпирало время, он подписывал прямо в воде — говорили, что в таких случаях речь шла о расстреле, который уже был приведен в исполнение…

Когда в бассейн заходили жены прокуроров — воды выходили из берегов. Дважды приходилось вызывать пожарную команду. Потом жен стали запускать по одной…