Колокольня Кваренги - [18]

И в Стамбуле живот продолжал танцевать. Он, правда, несколько постарел, но был так же подвижен и загадочен. И смотрел на меня добродушно. Наверное, потому, что у меня уже был свой живот… Который тоже подтанцовывал…

В Неаполе меня окликнули.

— Ушастик, — услышал я, и снова замер. На балконе, под простыней, под голубым небом стояла Аполлония, а вокруг кричали дети. Напевно и Мелодично.

— Аполлония, — сказал я, — это твои братья и сестры?

— Это мои дети, — ответила она.

— Вот я и приплыл, — голос мой был печален, — как жаль, что ты не дождалась меня…

— Тебя так долго не было, — сказала она, — а мы выходим молодыми.

— Я долго болтался по морям, — ответил я.

— Я писала тебе, — сказала Аполлония, — Ленинград, бочка Диогена…

Я улыбнулся ей, потом помахал рукой и пошел в порт…

На губах у меня был вкус ее поцелуя…

Мы плыли долго. Пароход был весь белый. Я тоже — брюки, рубаха, голова. Наконец, мы прибыли в Малагу.

Узкими, жаркими улицами я пошел к моему дому. Он белел под белым солнцем. Я поднялся по ступеням его и остановился у двери. Медный лев смотрел на меня. Я мог войти. Я это знал — сейчас я мог войти. Нажать на бронзовую ручку — и оказаться внутри. Ничто не мешало мне…

Я нажал на нее. Двери скрипнули… и вдруг, необъяснимо и фантастически, я оказался на балконе, в третьем ряду, в кинотеатре «Титан»…

Через три ступеньки я сбежал по выщербленной лестнице, вылетел на вечерний Владимирский, прямо перед громыхающим трамваем перебежал его, влетел на второй этаж, в нашу темную комнату, в нашу бочку Диогена, где пахло оладьями и «Беломором», к молодым маме и папе, которые улыбались мне.

— Простите, я задержался, — сказал я, — я задержался…

КЛАССИК КАЦ

Школьный инспектор сел на заднюю парту, и двоечники успокоились — они точно знали, что сегодня их никто не спросит. Даже Баранов, проводивший половину времени за дверью, мог спокойно сказать, что будет дальше: сейчас Нина Антоновна попросит не ударить в грязь лицом, затем скажет, что вызовет первых попавшихся, и, ткнув наугад пальцем в журнал, вызовет, как всегда, Мальцеву и Каца.

Начался урок. Нина Антоновна улыбнулась и, оглядев класс, сказала:

— Прошу вас не ударить в грязь лицом. Сегодня я вызову первых попавшихся, так что все собирайтесь с мыслями.

Она раскрыла журнал, глядя на инспектора, ткнула пальцем в список фамилий и — инспектор мог биться об заклад с кем угодно, что она попала или в Каца, или в Мальцеву.

— Мальцева! — произнесла Нина Антоновна.

Инспектору стало скучно — только за последний год он слушал Мальцеву семь раз! — «За что?» — подумал он.

Их было семнадцать, инспекторов, многие из которых в глаза не видели Мальцеву, но сюда присылали именно его.

Бодрым задорным голосом Мальцева рассказала о всемирно-историческом значении комедии Гоголя «Ревизор», отметила ее огромную обличительную силу, попутно сообщила о разложении русского дворянства первой половины девятнадцатого века и, назвав комедию бессмертной, а Гоголя великим, замолчала. Инспектор был несколько разочарован — он ожидал, что Мальцева назовет комедию бессмертной минимум два раза; меньше обычно никто из читавших ее не называл. Не читавшие называли по восемь-десять раз!

— А теперь к доске пойдет…, — учительница стала внимательно просматривать список.

«Кац! — хотелось крикнуть инспектору. — Что ты там мучаешься?.. Кац пойдет к доске… Кац!»

— К доске пойдет Кац, — произнесла Нина Антоновна.

Кац встал и пошел к столу.

— Ну, что ж, Александр, ответь нам… — начала Нина Антоновна.

— Виссарион Григорьевич Белинский, — не дослушав, произнес Кац, очень высоко оценивал бессмертную…

— Кац!!! — Нина Антоновна покраснела. — С чего ты взял, что я тебя хотела спросить об оценке Гоголя Белинским?

Она действительно хотела об этом спросить, но произошла накладка — Кац несколько поторопился — и сейчас Нина Антоновна лихорадочно искала другой вопрос.

— Вот что, Александр, — сказала она, — я хочу тебе задать несколько необычный вопрос… Хм… Назови нам, пожалуйста, своих любимых классиков и коротко расскажи о каждом.

Мальчик начал перечислять: Чехов, Гоголь, Грибоедов, Сухово-Кобылин…

Нина Антоновна торжествующе посмотрела на инспектора.

— Достоевский, Толстой и Кац, — закончил Кац.

В классе раздался смешок.

— В чем дело? — спросила учительница, — Александр, повтори, что ты сказал?

— Достоевский, Толстой и Кац.

— Это кто — Кац? — мягко спросила она.

— Папа, — ответил мальчик. — Кац — это мой папа…

Нина Антоновна собрала волю и широко улыбнулась.

— Я знаю, ты — шутник, Александр, — сказала она, — но здесь не место…

— Я не шучу! — произнес мальчик.

Наступила пауза. Ни в одной из инструкций ни слова не говорилось о том, что делать в подобных случаях.

— Ты хочешь сорвать урок, — сказала она. — Пожалуйста, срывай!

— Мой папа — классик! — повторил мальчик.

— Александр, я знаю, твой папа пишет, но… он — не классик. Он — хороший, но не классик.

— Нет, классик! — возразил Кац. — Вы не знаете…

Наступила пауза.

— Александр, поверь мне, — наконец, выдавила Нина Антоновна, — я таю всех классиков, но твоего папы нет среди них… При всем моем уважении к нему. Ты не виноват… Он не виноват, — сказала она в сторону инспектора. — Он просто не знает, что такое классик.