Колокол в колодце. Пьяный дождь - [249]

Геза снова вызвал к себе Ферко. На этот раз он не на шутку рассердился.

— Разве я не просил тебя унять свою собаку?

— Она не слушается меня.

— А я подозреваю, что как раз наоборот! Почему же было так тихо несколько дней? — Ферко только смотрел на него своими узкими черными глазами и отмалчивался. — Это же настоящий сумасшедший дом! Либо водворится порядок, либо я велю живодерам увезти собаку. Понял?!

Ферко с перепугу несколько растерялся, но затем, собравшись с духом, вытянулся, словно по стойке смирно, и, глядя в упор на Гезу, решительно выпалил:

— Товарищ директор, в марксистском кружке я усвоил, что классовую борьбу надо вести на всех фронтах.

Геза рассмеялся и прогнал Ферко.

Вскоре Бакач выехал с виллы…

Не знаю, так ли бы прозвучала история о Ферко и Бундаше в устах Гезы. Теперь Ферко довольно-таки известный скульптор. Наверняка он рассказал бы то же самое. Ведь все так и было.

И я не дал ему вспомнить эту историю, настойчиво прервав на полуслове.

— Не рассказывай! Прошу тебя, не рассказывай! — Геза умолк и, встав с кушетки, посмотрел на меня с изумлением. Меня же обуревала неуемная ярость, и я разразился гневной тирадой: — Между теми заветными временами и тобой теперь уже нет ничего общего! Ты отрекся от них! Да-да!.. Именно тем, что все, видите ли, понимаешь… Считаешь обычным, само собой разумеющимся, все прощаешь!.. И лишь для того, чтобы, как ненужный хлам, выбросить на свалку!..

В комнате воцарилась тишина. И не только в комнате, а и за ее стенами, окнами… во всем огромном городе. Нигде никто не стрелял.

4

Когда я вышел от Дюси Чонтоша, уже совсем стемнело. Сизая мгла опустилась на город, и в прохладе осеннего вечера светились шарообразные фонари, окруженные тусклым венцом, как у луны.

Я охотно прибавил бы газу, чтобы «шкода» помчалась быстрее, но на мосту Маргит стояли вереницы машин, до отказа переполненные автобусы. Лишь трамваи с облепившими их людьми, висевшими на подножках гроздьями, двигались дальше. Возможно, впереди что-то стряслось? А может, просто застопорилось движение, как это часто бывает в часы пик. Есть даже такой термин: транспортная пробка. Ох уж эти идиотские правила уличного движения… пора бы что-то предпринять с ними! Движение транспорта до такой степени зарегулировали, что скоро станет невозможным всякое движение. Правда, за последние годы возросло и количество автомашин. Но что бы творилось, если бы их было столько, сколько в Париже? Наши регулировщики движения все мудрят: разрисовали проезжую часть улиц полосами, стрелами, линиями перехода, а не додумались до того, что зарегулированный порядок при определенных обстоятельствах сам порождает беспорядок.

Того и гляди опоздаю. А ведь Марта, не в пример другим женщинам, за целую четверть часа до того, как надо выходить из дому, уже соберется и в полной готовности, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, будет торопить. Черт меня дернул подняться к Дюси. Какая нелепая ссора… Правда, вздорить нам и раньше случалось, но на этот раз размолвка далеко не обычная. Когда я уходил, он ответил на мое «прощай» как-то по-особенному, и именно то, как он простился со мной, дало мне почувствовать, что между нами произошло что-то непоправимое. Но ведь я непременно должен был ему как-то сказать… Или все-таки лучше было промолчать? Бывают же обстоятельства, когда искренность перестает быть моральной категорией, а становится гранью, отделяющей человечность от бесчеловечности. Создалось ли на этот раз именно такое положение?

Я нервничаю, рискую совершить запрещенный обгон и чуть было не врезаюсь в такси. Шофер, пожилой мужчина с усищами, — ему бы не за рулем сидеть, а на передке крестьянской телеги — кроет меня на чем свет стоит.

— Куда лезешь, дурень, это тебе не твоя краля! Небось к ней так торопишься? Жми на тормоза, а не на буфера!

Тьфу, ну и прорвало его! Тут уже не с возницей, а с кем-нибудь похлеще надо сравнивать! Но я не огрызаюсь. Такова уж одна из этических норм автомобилистов: раз не прав — помалкивай. Я ему примирительно улыбаюсь, а он кроет почем зря, подбирая самые что ни на есть отборные выражения. А это уже чересчур. На такой случай тоже есть неписаное правило: крой, да знай меру.

Подъезжаю к улице Бимбо — я всегда езжу здесь. По бывшей улице Зарда (не помню ее новое название) было бы ближе, но надо взбираться на холм, а я предпочитаю поберечь машину. Здесь и то мотор захлебывается, стучит. Не забыть бы завтра подлить масла. Окна вилл, похожие на прямоугольные светящиеся бумажные змеи, словно повисли в темноте. В чьем-то саду полыхает костер. Языки пламени поднимаются ввысь. Это сжигают сорняк, опавшую листву. Прогорклый дым костра просачивается в машину, как бы дополняя и усугубляя мою душевную горечь. В такую же осеннюю пору в Триполисе мы, ребята, тоже раскладывали огромные костры. С песчаных холмов, из оврагов, карьеров натаскивали высохшие колючие кустики перекати-поля, дурнишника. Потрясая томагавками, мы с гиканьем кружились вокруг пылающего костра в воинственном танце, затем разбредались по своим вигвамам на зимний отдых. В ту пору я еще ничего не знал о Розовом холме, о том, что и там неплохо живут люди.