Колка дров: двое умных и двое дураков - [3]

— Да ты же еще ничего и не сделал! — убеждала Елена. — Ну давай еще-то поработаем, Мотя! А я тебе гороховый суп сварю, картошечки поджарю!

Суп был — гороховый концентрат, но получился он довольно вкусным. Мотя, поев, торжественно проговорил:

— Суп! — И снова: — Суп! — картошки и есть не стал, попросил вторую тарелку супа, молча поднеся ее к кастрюле.

Потом взял колун. Работа явно пошла веселее. Елена с Полиной подносили ему чурбаны, убирали поленья, тут же складывая их на дворе в ровную, аккуратную поленницу, дело пошло почти весело. Глядя на лицо Моти, «почти человеческое», как она с опаской подумала про себя, Елена пыталась определить: что же там, внутри у этого «почти человека», неужели он действительно уже не способен ничего понять, ни в себе самом, ни в других, ни в жизни?..

Все эти годы жизнь Елены была трудной: довольно равнодушный ко всему, кроме своей работы и футбола, муж, двое детей, вечная гонка по магазинам, директриса, которая была совершенно убеждена — она, Елена, метит на ее место, и преследовала своими придирками….

Потому стала она нервной «до ужаса», как призналась сама себе потихоньку старея. И уже меньше мучаясь однообразием будней.

Но сейчас, когда она смотрела на провалившегося в забытье Мотю, Елена ощутила, как что-то бьется в ней, требуя выхода, и снова этот первозданный ужас мгновеньями приподымает волосы. Она украдкой, быстрым, почти воровским взглядом смотрела на Мотю — и боль толчками расшевелила, разогревала ее сердце. Ведь он был нормальным, обыкновенным человеком! Жил, как все живут, плохо ли, хорошо ли — вероятнее всего, плохо, как живут почти все вокруг: пил, ругался… Но он все-таки жил, его разум служил ему. В эту минуту Мотя что-то замычал, приподнялся, глаза его, мутные, белые, походили, бессмысленно озирая окружающее… Но тут что-то мелькнуло в них, дрогнуло, он встал на подрагивающих ногах, увидел Елену — и, приподняв руку, погрозил ей пальцем:

— Дрова… Дрова! Не буду… Пойду!

Он ударил по чурбану разбитым сапогом, противно, тоненько вскрикнул от боли и, припрыгивая и подвывая, оглядываясь, продолжая грозить пальцем, почти убежал.

Елена растерянно смотрела ему вслед: чем она его обидела? Что все время подгоняла?..

Резким голосом кликнув младшую сестру, она безоговорочно втянула ее в тяжелый труд: сами начали разделывать дрова. Но дело почти не подвигалось. К вечеру сестры опять едва не подрались: Полина капризничала, Елена пронзительно и зло кричала. Потом помирились. Затем Елена решила опять идти в дурдом — уже за Гришей.

Полозкова отдала Гришу на два дня. Гриша был на вид вполне нормальный человек, лет немного за тридцать, в военного образца штанах, фуражке и вылинявшей, но сравнительно чистой ковбойке в синюю и красную клетку. Полозкова предупредила Елену, что Гриша обязательно требует денег и «надо его уважить», а там, мол, дальше сами глядите. Елена не вполне поняла ее, но уточнять, что значит «сами глядите», не стала.

Гриша, подбоченясь, хмуро осмотрел гору распиленных дров.

— Десять рублей, — буркнул вполне осмысленно.

Елена поразилась, что таких здоровых, вполне нормальных мужиков держат в дурдоме — и кивнула.

— Ладно, Гриша, давай начинать.

— Десятку, — опять буркнул Гриша.

— Да отдам же я тебе, Гришенька, не бойся ты!

— Десять рублей, — изо рта Гриши поползли пузыри.

Перепугавшись, Елена вбежала в дом и через минуту принесла деньги. Бережно приняв бумажку, Гриша осмотрел ее со всех сторон и, проколов гвоздем, прикрепил к стене сарая. После этого начал работу. Время от времени подходя к сараю, он любовно поглаживал пришпиленную к стене десятку. И снова продол-жал колоть дрова.

Наблюдая его в работе, Елена снова удивлялась: ну до чего же глупо содержать за счет государства такого сильного мужика. Среднего роста, кряжистый, широкогрудый, он работал без устали и с ловкостью привычного человека. Елена с сестрой едва успевали наращивать поленницу. А он все колол и колол.

Полина, складывая поленницу время от времени оглядывалась на старшую сестру, пытаясь что-то понять в ней, пока неясное и оттого мучившее. Лицо у Елены, в первые дни их приезда к матери оттолкнувшее ее грубой жесткостью черт и глухой какой-то замкнутостью, было сегодня растерянное, едва ли не жалкое в почти детской своей расслабленности.

Когда к ним прибредала из дому мать, тыкаясь то к одной дочери, то к другой, в своей казавшейся им нелепой беспамятливости, перевирая их имена. Полина видела, как у сестры судорожно дергалось лицо, его перекашивала некрасивая гримаса отчаяния и боли. Обе они, занятые своими мыслями, почти забыли о Грише, а он, вдруг, отбросив в сторону колун, спокойно сказал:

— Устал. Приду завтра.

— Гришенька, прости нас, прости, — запричитала Елена, бросаясь к нему. Но Гриша уже сворачивал за угол.

Десятирублевая бумажка по-прежнему была пришпилена к стене сарая. На второй день Гриши не было, и, вероятнее всего, он не придет уже совсем, думала Елена. Настроение у нее было ужасное: бестолковая от старости, от беспамятства и полного изнурения жизнью мать… И обидели, и не приветили дурака… — обидели своей хищной заботой о себе.