Колка дров: двое умных и двое дураков - [2]

— Здравствуйте, — сказала Елена выскочившей в несвежем, когда-то белом переднике молодой женщине.

— Здорово, — откликнулась та и тут же, бросив на Елену по-деревенски всезнающий взгляд, сказала: — Ты — Тарасова Лена.

— Правда, — удивилась Елена.

— А я — Женька Полозкова, из проулка, что рядом с вами. Мы с вами лет десять не виделись.

Я бы тебя не узнала… — неловко сказала Елена.

Ну, ясненько. Ты чего к нам? Дураков, небось, надо?

Елена, не без смущения и понимая, что за всем этим есть все-таки что-то стыдное или, во всяком случае, очень непростое, подтвердила.

— Сейчас посмотрим. Тебе одного или двоих?

— Хватит одного.

— Пошли в дом! Поглядим.

Вступили в дом. Елена на ходу заглядывала в комнаты. Везде было грязно, неряшливо, серые молчаливые фигуры полусонно бродили, спотыкаясь, распахнув обвисшие полудраные бесцветные халаты или слегка придерживая их на груди, из конца в конец коридора. Белье на больных виделось нечистое и, судя по всему, совсем ветхое, половицы везде скрипели и, казалось, вот-вот готовы провалиться.

— Тетка Дарья! — крикнула Полозкова.. — Где тут наш Мотя?

Стоявшая, что-то бормоча себе под нос, у бачка с водой старуха обернулась к ним; она была настолько худа, что удивительно было, как она еще стояла, а не лежала или в вечном покое, или на койке, сберегая последние свои силы.

— Мотька деньги считает, — сказала старуха, взмахнув широким, сползшим с ее кисти рукавом халата.

— А, это он вчера у Батьковых дрова колол, небось, мелочью дали, чтоб сильней звенело… — скорее себе, чем Елене, сказала Полозкова. — Иди за мной, — и они вошли в небольшую комнату.

Здесь стояли шесть коек. На двух лежали — на одной мужик, длинный и небритый, на другой женщина в трикотажной голубой мужской рубахе, простоволосая, краснолицая, очень быстро мигавшая неопределенного цвета глазами, в задравшейся почти до пупа коричневой юбке. На подушке у мужика была рассыпана мелочь — в основном самые мелкие монеты.

— Марья, ляг как следует, — строго сказала Полозкова. — Ишь, совсем распустились.

Женщина, хихикнув, довольно ловко оправилась, перевернувшись на спину.

— Мотя, поработать хочешь? Мужчина встал с койки. Первое, что в его лице бросалось в глаза, был огромный и угрюмый, с багровой подцветкой нос, вообще же все черты были неподвижны и словно окаменели, заморозились.

— Чего надо? — спросил он, глядя в сторону голосом тоненьким и почти жалобным, точно ему очень трудно было пробиться сквозь эту окаменевшею серую плоть.

— Дрова колоть, Мотя, — с ласково-разъясняющими нотками сказала Полозкова.

— Ладно.

— Ну вот и хорошо. Марью ты позвал, Мотя?

— Не. Эта сама приходит.

— А не Гриша привел?

— Гриша… Гриша… Гриша… — быстро и монотонно, непрерывно кивая, заговорила женщина.

— Врет, — отрубил Мотя. — Сама.

— Гриша…Гриша… Гриша…

— Пожалуй, Мотя прав: сама пришла. Гриша Самоху приводит. — И, повернувшись к Елене, добавила: — С бабами-то они ничего делать не могут. Для интересу приводят: привычка. А мы и не сильно запрещаем, все им в радость, если поспят вместях, а проверки у нас раз в году, а то и реже. Да и то проверяющие сразу шмыгают к Петру Николаевичу, он их хорошо угостит — они и рады, в машину — поехали домой. Мотя! А где ж Гриша-то?

— Ушел.

— Куда это?

— Крыша.

— А, Варвара Кузьминишна, учительша, крышу его к себе увела крыть, я вчера ей разрешила… Ну Мотя, так ты собирайся.

Мотя не отвечал, но протянул руку к кепке, лежавшей на подоконнике, схватил ее с неожиданной хищной сноровкой, спрятал за пазуху, зачем-то оглянулся, глаза его при этом вдруг блеснули угрожающе, зло, он потряс большим, грязным кулаком.

— Я ему…Я ему!

Елена невольно вздрогнула.

— Вот беда! Не забыл ведь… — недовольно промолвила Полозкова. — Гриша на днях ту кепку евоную надел, что началося!

— А… они такие уродились? — с детским первозданным ужасом, охватившим ее неожиданно, вздрогнув, спросила Елена. Уже и жалея, что связалась с дураком.

— Да ты не бойся! — успокоила ее Полозкова. Они вообще-то ничего мужики, и Мотя этот, и Гриша. Нет, они не с детства, тут и нету таких-то. Мотю позапрошлым летом в драке молотком по черепу саданули, ну вот и… Отбили что-то в мозгу. Парень, что ударил его, сидит, а Мотя у нас теперь больше года. Сначала-то женка жалела его, сюда не отпускала, да вот беда: уйдет куда из дому, а после обратно дорогу не может найти, иной раз по трое суток бродил, сам не зная где. Ну, вот и к нам, тут немножко выправился, но домой покамест не отпускаем. Ну, а Гриша, этот сильный мужик, главная наша сила, у этого свое: пили мужики пиво, да при этом цвыкали, — выделила Полозкова голосом, — что-то в кружки, какую-то дрянь, видать, и нацвыкался Гриша, сильно свихнулось в нем что, не знаю уж, там, — опять подала голос с кивочком, мол, сама понимаешь, — но он все равно поумней Моти будет, сама увидишь — денег требует. А по том сразу теряет их или Петр Николаич отбирает. Ты Мотю покорми — и ладно.

— Хорошо… — тихо откликнулась Елена: отступать было поздно.

Мотя дровосеком оказался слабым. Недолго помахав колуном, вытирая со лба грязные капли пота, то и дело садился на чурбан.

— От-до-хну, — по складам говорил.