Колдун - [72]

7

Он жил в тайге.

Целыми днями он бродил по борам и пастбищам, разглядывая все и прислушиваясь ко всему так, словно впервые сюда попал, словно никогда не видел леса, листьев, шишек, корней, не слышал лесного шума. В первый раз он подумал, что и в звуке есть эта единственно точная и верная линия, форма, в которую заключена истина, и вся разноголосица вокруг — это только ее многократно и многообразно отраженные лучи. Он нашел большой, безобразно извивающийся корень лиственницы и долго сидел перед ним. «Вот, — думал он, — это двигалось, натыкалось на круг, ломалось, искривлялось. В какой логический закон укладывается эта линия? Да и есть ли здесь вообще такой закон? Нет его, нет! Круг, угол, квадрат, крест — жалкие попытки, жалкая симметрия, запатентованное средство. Для красоты-то. Запатентованная красота. Открываешь, например, справочник и — пожалуйста: на любой вариант формула. Но как выразить себя, также вот натыкающегося на круг и ломающегося и извивающегося подобно этому корню?..»

И вот ему, наконец, снова приснился давнишний сон: те же ряды ослепительно-белых стволов, тот же удивительно цветущий майский день, и он ехал верхом к ней, в этот маленький домик в другом конце рощи. И на том месте, где обычно сидел старичок, он вдруг увидел женщину. Она была высокой, статной, зеленоволосой и светлолицей, в длинном голубом сарафане; у нее были большие серые глаза; она стояла, легко опираясь рукой о ствол березы.

— Все едешь, — сказала она и насмешливо улыбнулась. — Все к ней? Где заканчивается роща и домик стоит?.. Но ведь у этой рощи нет конца.

Петр удивился, остановил коня и спешился.

— Здесь был другой... Здесь был старик.

— Это мой работник, — ответила она. — Я отослала его. Сегодня с тобой буду говорить я.

— Кто ты? — спросил Петр, все более удивляясь. И приблизился и вдруг увидел, что это Она.

— Узнал? — сказала Она все с той же насмешливой улыбкой. — Ну вот и хорошо. А теперь оставь своего коня и идем со мной. Я покажу тебе одну из своих сокровищниц.

Это было удивительное помещение — под ногами мягко пучился моховой пол, сквозь зеленые стены, сходящиеся над головой, струился звенящий голубой свет; отовсюду выступали каменные площадки, на которых красовалась Ее сокровища: причудливые корни, наросты, сучья, обточенные водой куски коры, расщепленные грозой стволы, обломки стволов, изъеденные червями, обломки с дуплами и многое-многое другое, виденное им раньше, но гораздо более причудливое, неожиданное, странное, как бы нарочно отобранное, чтобы возможно сильнее подчеркнуть эту причудливость и странность.

— Это — натюрморты, — сказала Она. — А вот здесь живое. — И повела его в следующее помещение.

Здесь также все было неожиданным и причудливым: сросшиеся стволы, свившиеся сучья, гигантские чаги; но здесь все это жило, дышало, тянулось кверху. Потом были помещения, где обитали уродцы-насекомые, уродцы-животные, невиданные растения, птицы, звери... Потом он очутился снова в роще, у своего коня, а Она по-прежнему стояла, опираясь на березу, и, улыбаясь, говорила:

— Понравилась тебе эта моя сокровищница, эти мои залы? Сегодня я тебе просто показала, чтобы ты подумал... Пойдешь ко мне служить? Или ты хочешь служить той, что пишет тебе из города?

Но у него не было голоса, чтобы ответить Ей...

В тайгу, где пасли жеребят, удалось добраться журналисту. Он прибыл, чтобы написать о Петре, о его работе. Он собирался пробыть здесь несколько дней. По вечерам они подолгу сидели у костра, и кто-нибудь из конопасов рассказывал какую-нибудь таежную историю. Журналист слушал, писал в блокноте, заводил с Петром разговоры о его искусстве, об искусстве вообще, иногда они спорили. И так текли и текли светлые летние дни. И Петр однажды пообещал, что скоро покажет свои последние работы: далеко от общего шалаша у него был свой шалашик, куда он уединялся, чтобы работать.

И вот этот день наступил. Петр ушел, и вернулся, и высыпал из рюкзака груду деревянных фигурок. Фигурки пошли по рукам. Конопасы не могли понять, что изображают фигурки, и оттого их вспыхнувшее поначалу любопытство скоро улеглось, и они рассматривали уже равнодушно, просто так, для вида приближая их к глазам, и удаляя на вытянутую руку, и повторяя время от времени «занятно, занятно». А журналист, внимательно перебрав все фигурки, после долгого молчания наконец устало и смущенно проговорил:

— Простите... но ведь это же... уродство... мастерски разработанное... А где же красота?

— Какой номер? — сухим голосом спросил Петр.

— Что «какой номер»?

— Какой номер рецепта этой самой красоты?.. Какой номер патента? В каком виде? В каком качестве? Какой том каталога?

— О чем вы? Я вас не понимаю...

— Дураки! — болезненно крикнул Петр. — Дилетанты! Дикари!.. — И пошел прочь.

Журналист отбыл пешком назавтра же. А через неделю пришло известие, что приехала Наташа. И Петр вдруг распрощался с конопасами.

8

Он шел остаток дня, ночь и еще полдня. Он шел и думал о своем сне, о словах журналиста и о Наташе. Возле деревни он встретил соседского мальчишку и послал его известить Наташу, что ждет ее у реки. Так, не заходя домой, он и пришел на берег.