Колдун - [62]

— Я не так жила. Не так... совсем...

— Ты перечеркиваешь свою жизнь? Все, чем и как жила, не то? Так, что ли?

— Ничего не хочу знать. Я его люблю, я люблю его. И пойду, все равно пойду. Пусти же!

— Нет.

И тяжкий сон сомкнул твои глаза...

И еще было этой ночью: ты проснулась, потому что опять почудилось, будто рядом ОН, потянулась к нему, но оказалось — пустота. И снова забушевал жар, и душа заныла, как погибающее от засухи поле.

Ты встала и пошла в комнату Натальи Ивановны. Она сидела на кровати, глядя прямо на тебя. На фоне черного ковра белела ее маленькая тщедушная фигурка.

— Наталья Ивановна! Голубушка! — прошептала ты и упала, обняв ее ноги. — Простите меня! За все, за все. Плохо мне, беда... — И уже не стало сил сдерживаться — сердце сразу освободилось и закричало.

— Ну что это вы, матушка Мария Михайловна, — вторила она тебе.

И вы рядом выли, раскрытые друг друг у до конца.

— Погу́бите себя, матушка моя, погу́бите...

— Поздно, Наталья Ивановна, поздно, милая моя...

— А и пускай, и ладно... Бабы мы, Мария Михайловна, ой, бабы, бабы...

— Люди мы...

А потом она уложила тебя на своей кровати, укрыла и сказала, что не надо идти к себе, а лучше остаться здесь и здесь же и поспать, отдохнуть, а она посидит пока рядышком...

10

О, как поздно ты проснулась! Кто там стучит в окно? Чей это голос? Который час? И почему ты — на кровати Натальи Ивановны? А что это она прилипла к окну?

— Скажите Марии Михайловне, — верещит возбужденный мальчишеский голосок с улицы, — что лед пошел. Вся речка запружена. Мост ночью снесло, а сотниковские на той стороне собрались и никак не переехать. Владимир Иванович уже там.

Наталья Ивановна обернулась и спокойно сказала:

— Проспали.

— Что там? Лед пошел?

— Пошел, Мария Михайловна, слава богу. Да управятся они там, не волнуйтесь. Пройдет, на лодках сотниковских перевезут и все уладится. Если и пропустят какой день, тоже не беда. Не первый раз весна.

— Плохо, — сказала ты хмуро. — Полшколы. Плохо.

— Вам бы, матушка Мария Михайловна, отдохнуть, полежать спокойно. Жар у вас. Вон лицо как пышет. Вот сейчас я чаю поставлю, позавтракаем. А потом схожу и разузнаю, как там и что.

— Плохо, — повторила ты упрямо. — И вечно с этим проклятым мостом, с этим ледоходом. Я должна. Надо.

— Ой, не дело! Жар ведь! Да никуда я вас не пущу.

— Должна я.

— Доктора надо звать, а не...

— Чаю не буду.

Открывались шкафы, выдвигались столы, разлеталась одежда — ты зачем-то выискивала лучшее, решила нарядиться, как будто собиралась на званый ужин. Потом — тусклый, рассеянный взгляд по комнате.

— Пускай. — И — Наталье Ивановне: — Там, на столе письмо в районо... Потом...

Ты бежала по улице, и тебе теперь было все равно, кто на тебя смотрит и что думает. Платок сбился на спину, развевался шарф, крыльями раскинулись полы пальто. Катились мерзлые комья, трещал под каблуками лед, хлюпала холодная грязь. На высоком противоположном берегу реки прыгало и кривлялось в тумане белокрышее Сотниково.

На отмели с этой стороны толпилось десятка полтора учеников и несколько учителей. ОН что-то горячо говорил. На другой стороне, на обрыве тесной кучкой стояли сотниковские. Река была свободной, только одинокие льдины двигались на стрежне. К тому берегу шла лодка, и в ней сидел старик Марко, бессменный перевозчик.

Ты сбежала на отмель. Тебя робко обступили. Твой вид напугал всех.

— Сердце так заходится... Ох! Ну что тут у вас? — Ты бормотала, не слыша собственного голоса.

— Вверху затор, вот и очистилось пока. Надо успеть перевезти. — Все это как бы из другого мира. — Упали, Мария Михайловна?

— Да. Упала, Алексей Семенович. — И оглядев всех, ты громко приказала: — А ну-ка все в школу! И там ждите!

Но — странное дело! — тебе на этот раз не повиновались. Просто немного потеснились от тебя и от берега, а вскоре опять сгрудились, и ты не повторила приказа.

Подошла лодка. Раз, другой, третий, еще, еще. Сотниковские переезжали по трое, по четверо. Марко внимательно следил за рекой, покрикивал на детей, чтобы сидели смирно. Владимир Иванович молчал. Он был в сапогах и пиджаке. Лодка подходила, он ступал в воду, принимал детей и по одному переносил их на сухое место. Он устал, со лба текло. Ему никто не помогал, так как в сапогах был он один. Пока лодка шла, он стоял у самой воды и отдыхал, то и дело проводя платком по лицу и протирая очки.

Ты смотрела, и отзвуки вчерашнего правили твоим сознанием. В глазах рябило, дыхание не унималось, как если бы ты продолжала бежать. Ты даже не заметила, что наскоро скрученный узел твоих волос распустился, и они широким хвостом легли на спину. Тебе что-то говорили, но ты не понимала. Ты и лица-то не все узнавала. Только потом мелькнуло одно — Наталья Ивановна! — и ты ей улыбнулась. В руках она держала твой портфель, держала как ребенка. Потом ты смотрела на нее уже без улыбки, вспоминая, как сказала ей про письмо в районо: какое письмо? зачем?

И вот Марко отчалил с того берега в последний раз и, прямо сидя на корме, стал осторожно грести, чтобы не забрызгать детей — их в лодке было теперь пятеро. Он греб и посматривал по сторонам. И ты вдруг вгляделась в него, и обернулась, и увидела много спокойных лиц, и день так бодро начинался, и ты внезапно с ослепительной ясностью поняла, что