Колдун - [13]

Он пил чай неторопливо, сосредоточенно, легкими глотками, и, казалось, был всецело поглощен только этим; безмятежно и беспечно поблескивали глаза. А я стоял внизу, не в силах сдвинуться с места, и смотрел — в какие-то мгновения чудилось, что я вижу его впервые. Нет, в идиллию я больше не верил: надо всем витало тяжело и неумолимо — «вставай — война».

— Садитесь пить чай, — по-хозяйски проговорил он наконец. — Вас же пригласили.

— Это жестоко, — обжигаясь словами, произнес я. — Поразительно жестоко...

— Что ж, — сказал он непроницаемо, — необходимое иногда жестоко, совершенно верно замечено.

— «Необходимое»... Как можно так... единолично судить о том, что необходимо, а что нет?

— Можно... И единолично. И не единолично. Когда как.

— А из дому зачем всех выгонять? К чему тут тайна?

— Искусство — всегда тайна. И срабатывает только в умелых руках. Колдуны всегда так поступают, Александр Михайлович.

Мне казалось, что он уже открыто издевается надо мной; шевельнулась, но тут же заглохла обида; что она теперь стоила по сравнению со всем, к чему прикоснулась моя душа?..

— Если бы они знали, они не допустили бы...

— Может быть.

— Не для того существует прошлое.

— Может быть.

— Жизнь не должна поддерживаться страхом.

— Долг ее поддерживает, а не страх! — вдруг с приглушенной яростью произнес он. — «Жизнь, жизнь»... Любите вы повторять это словечко... Сплошной намек ваша «жизнь». Да, намек. На что-то другое, понимаете!? Которое где-то там — то ли впереди, то ли сзади, а скорее всего рядом движется. И играет, и дразнится, и вроде бы достижимо — вот оно! А все не попасть в нужную канавку. Как, знаете, бывает, винт не завернуть: все выступ на выступ попадает: с самого начала резьба испорчена... Ваш чай остынет совсем.

В первый раз я видел его взволнованным. Это охладило.

— Ладно, — сказал я. — Что там теперь, если такой метод...

— Запомните: когда человеку надо что-то делать, то надежда есть. А Ольге Андреевне всегда было надо. В ее подол так целительно всегда можно было выплакаться. И всегда было кому.

— Ладно, — еще раз повторил я и отошел...

Вечером за чаем, когда малыши уже спали, я сказал женщинам, что уезжаю. Было достаточно сумрачно, и я не видел их лиц; никто не проронил ни звука, Подождав некоторое время, я подумал, что надо как-то объяснить свое решение. И заговорил, уже не останавливаясь.

У меня, говорил я, были чисто личного, житейского порядка осложнения и неурядицы, и я собрался уже с помощью писем кое-что урегулировать, потому что отдохнул хорошо и чувствую себя в состоянии поправить то и это; но теперь вижу, что вряд ли что-то дадут письма, что надо ехать самому и решать на месте, тет-а-тет с теми людьми, которым я собирался писать. Что там говорить, продолжал я, сюда я приехал «в довольно разваленном состоянии», как сказал бы Николай Петрович, «с надтреснутой душой». Но прошедший месяц в самом прямом смысле исцелил меня. Я теперь совсем иначе смотрю на многие вещи, произошла переоценка ценностей, и пусть Рита простит меня, если в наших спорах я бывал слишком прямолинеен, рационалистичен, а то и старообразен — сейчас было бы по-другому. И Ольга Андреевна пусть простит, если что не так, и Анна, и Николай Петрович, хотя его и нет сейчас, но пусть ему передадут. То обстоятельство, что я узнал его, сыграло и, я уверен, в дальнейшем еще сыграет свою роль. Ведь почти всегда играет роль знакомство с не совсем обычными людьми, к каковым я отношу и Ольгу Андреевну, и Анну, и Риту, а также знакомство с таким прекрасным, удивительным местом, как это.

Они, кажется, слушали внимательно, даже подчеркнуто внимательно, время от времени кивая в такт моим фразам. А когда я умолк, чтобы передохнуть и приготовиться к новой тираде, Рита вдруг спросила:

— А вы еще когда-нибудь приедете?

И я ответил:

— Не знаю... — Это была правда: я не знал.

— Я понимаю, — отчужденно произнесла Рита.

Что она понимает? Зачем спросила? Я не успел собраться, чтобы продолжить объяснять себя, как Анна со вздохом сказала:

— И все-таки неожиданно вы... Целый месяц впереди...

— Саше виднее, — проговорила Ольга Андреевна. — А потом он, я верю, опять приедет. Почему бы нет?

— И опять уедет, — усмехнулась Рита.

— В том, Риточка, и состоит смысл жизни, — сказала Ольга Андреевна. — Уезжать и возвращаться. В том только и состоит... Всегда состоял...

Ночью перед глазами неторопливо, со всеми подробностями, проходила моя жизнь здесь, с самого первого дня. Теперь хорошо виделось, как начало мутнеть, а потом и вовсе исчезло то, что было воспринято как «тургеневский уголок». Вот, подумал я, и тут ткется история — огромный пестрый ковер, и кто-то на нем потом расставит вехи. Широкий зеленый двор, игры с детьми, вечерние прогулки по саду, ночное небо и мысли о вечности, споры с Ритой, ослепительные закаты над морем, тихий Антон Романович среди ульев, незыблемая улыбка Ольги Андреевны — все-все казалось нескончаемым, непрерывным, навсегда данным сопутствовать мне, и одновременно уже давно прожитым и ставшим вехой. Я знал, чувствовал, что жизнь моя изменится, уже изменилась; так, как вчера, я уже не могу и не хочу, впереди — иные горизонты, иные пути, иная поступь.