Колдовская книга (Grimoire) - [4]

Старик шел по высохшему болоту. Солнце поднялось уже высоко и, хотя грело в полную силу, лес впереди оставался таким же темным и холодным. У него есть на то причины, подумал Петрович — там хранятся тайны. Тайны…и еще есть тот, кто поможет все понять. Старик не решался признаться себе, кого он ожидает увидеть в лесу. Он тяжело ступал, поднимая коричневую пыль, окруженный мелкими мошками, как глиняный Голем, потерявший всякое представление о том, куда идет. С каждым шагом в памяти открывалась очередная дверь, и Петрович с тоской подумал, как глубоко он спрятал самого себя. Старик шел, пытаясь хотя бы мысленно вернуться в прошлое, в место, где когда-то все было иначе. Давным-давно, в памяти, в глухой чаще леса, в месте, где с незапамятных времен стояла старая мельница, жил-был…

— Дядь Семен, а как зовут Петровича?

— Э-э-э, брат, так ты и этого не знаешь? Петровичем его зовут. А больше никак. Он ведь и имени своего не помнит. Появился как-то утром на краю села с котомкой, бородища вот такущая седая, идет и плачет. Ну, поселили его в Ефросиньину избу — она к тому времени уже год как померла. Так он спать не мог поначалу. Сколько не иду ночью — гляжу, сидит на крыльце и все на звезды смотрит. Нет, что ни говори, а тяжело у человека на душе.

— Может, он убил кого?

— Типун тебе на язык! Убить может только Бог, пусть и человечьими руками. Грех-то, конечно, на человека ляжет, на смертного. Помрет — грех искупит. А бессмертному — как искупить?

— Странные ты вещи говоришь, дядь Семен. Выходит, человек живет безвольно, а бог знай крутит им, как хочет?

— Выходит, так. Есть, правда еще кое-что. Можно убить Бога в себе — но тогда тяжело будет.

— Грех на себя возьмешь?

— Нет, свободным станешь. А свобода — это всегда одиночество.

Старик устал. Он шел уже много часов, но лес не становился ближе. По спине Петровича градом катился пот, майка промокла до нитки, с волос капало. Вокруг стояла глухая тишина, лишь шуршала пыль под ногами, да слышалось тяжелое петровичево дыхание.

Старик остановился, вытер со лба пот и снял ватник. Лес все так же угрюмо маячил вдали, черной стеной заслоняя небо. Петрович накрыл ватником кочку и сел. Глаза его слипались, все сильней наваливалась дрема. Петрович смотрел на траву вокруг, на лес, на кочки, и вдруг все смазалось, поплыло и провалилось куда-то в небо.

Давным-давно, в глухом темном лесу, в самой его чаще стояла мельница. Жил там старик с маленькой дочерью, и из места, где они жили, не было выхода. Время в этом месте остановилось в незапамятные времена, и поэтому мельник не старел, его дочка не росла, а дни на мельнице тянулись похожие друг на друга, как две крупинки муки… Во сне старик вспомнил все. Он шел по темному лесу, забираясь все глубже и глубже в чащу, перебираясь через гнилые стволы и наклоняясь под низко растущими ветвями.

Вскоре за деревьями замаячило что-то серое. Старик прошел еще немного, и увидел мельницу, покосившуюся и вросшую в землю. Стены заросли мхом, под крышей было полно птичьих гнезд. Некоторые камни раскололись от старости и выпали, а дверь криво висела на одной петле.

Старик обошел мельницу и увидел бога.

Он тоже сидел здесь давно. Туловище покрылось трещинами, одна рука вросла в гнилой пень, а на месте левого глаза зияла дыра. Краска осыпалась, ноги превратились в труху, голова раскололась пополам, а во взгляде ни осталось ничего — ни божеского, ни человеческого, ни просто живого. Мертвый бог сидел, уставившись в землю единственным мертвым глазом.

Старик остановился, пораженный, и долго глядел на бога. Несколько долгих минут они оба были неподвижны. Затем старик повернулся и пошел прочь.

Петрович проснулся с криком. Дрожащими руками вытер лоб, нахмурился. Что ему снилось? Что-то очень важное, ответ на мучивший его вопрос… Он выпрямился, надел на мокрую рубашку ватник и пошел назад. Надо было возвращаться — начинало темнеть.

Сосед зашел к Диме в начале вечера. Парень сидел на крыльце, накинув на плечи в старую куртку, и смотрел на лес за рекой. Уже почти стемнело.

— Не волнуйся, брат. Придет наш Петрович, никуда не денется. Каждый раз ведь так — только солнышко зайдет, глядишь, он из-за горки и покажется.

— Правда?

— Ну конечно. А вот и он. Ну, ступай спать, завтра работать надо.

— Спокойной ночи, дядь Семен, — Дима скрылся за дверью.

— Спокойной ночи.

Семен приставил ладонь к глазам и посмотрел поверх головы поднимающегося на горку Петровича. Посмотрел на другой берег, отделенный серебряной лентой реки отчетливее любой границы. Там глухой черной стеной вставал лес, над которым висел бледный серп луны.

Деревня уснула. Успокоились последние гуляки, задремали злобные сторожевые псы, забылись беспокойным сном старики и старухи. Ни проблеска света, ни звука, ни дуновения ветра — и над всем этим ночным великолепием распростер крылья самый древний, самый неумолимый и незаметный враг человека — время. А в крайнем домике, ветхой маленькой лачуге, укрывшись дырявым одеялом, спасаясь как за крепостными стенами, за хрупкими гранями своего разума, тихонько похрапывал Петрович.

Ему ничего не снилось.

На другом берегу