Кольца Сатурна. Английское паломничество - [50]

молча ее слушал. Он отдавал себе отчет, что совместные занятия с каждым днем все больше их сближают, пытался проявлять максимальную сдержанность, пребывал в убеждении, что не отважится поднять перчатку Шарлотты, и все же чувствовал, что его тянет к ней с неотразимой силой. С некоторым недоумением, напишет он позже в «Замогильных записках», я заранее увидел тот момент, когда буду вынужден удалиться. Прощальный ужин был глубоко печальной трапезой, за которой никто не знал, о чем говорить. После ужина, к удивлению виконта, не мать, но отец вместе с дочерью удалился в гостиную. А матери пришлось играть необычную, нарушающую все приличия роль. Пустив в ход все свое обаяние, как замечает виконт, она попросила его руки для своей дочери, чьи чувства, как она сказала, полностью принадлежат ему. У вас больше нет отечества, сказала она, ваши имения конфискованы, ваши родители мертвы, что может позвать вас назад во Францию? Оставайтесь с нами и вступайте в наследство здесь как наш приемный сын. Виконт вряд ли мог оценить все великодушие этого предложения неимущему эмигранту. Оно было сделано явно с одобрения преподобного Айвза и повергло виконта в полное душевное смятение. С одной стороны, он ничего так сильно не желал, как провести остаток дней вдали от мира в лоне этого семейства. С другой стороны, пишет он, наступил мелодраматический момент, когда он вынужден был признаться, что уже женат. Пусть заключенный им во Франции брак (который устроили его сестры, в определенной степени через его голову) оставался делом формальным, это ни в малейшей степени не смягчало невыносимость его мучительного положения. Ведь он угодил в него и по своей вине. И когда он отвергает сделанное мадам Айвз предложение отчаянным воплем: «Arrêtez! Je suis marié!»[84], она падает в обморок. Ему не остается ничего иного, как в ту же минуту покинуть гостеприимный дом с твердым намерением никогда больше туда не возвращаться. Позже, записывая свои воспоминания о том злополучном дне, он спросит себя: что, если бы он промолчал, если бы согласился провести всю жизнь как gentleman chasseur[85] в захолустном английском графстве? Вероятно, я бы не доверил бумаге ни единого слова, вероятно, я бы в конце концов даже забыл родной язык. И так ли уж много, спрашивает он себя, потеряла бы Франция, если бы я таким образом растворился в воздухе? И не стала бы жизнь лучше в конечном счете? И разве правильно растрачивать свое счастье на реализацию таланта? И покроет ли все, что написано мной, мою могилу? И вообще сможет кто-нибудь еще понять это в измененном до основания мире? Виконт пишет эти строки в 1822 году. Теперь он посол Франции при дворе Георга IV. Однажды утром, когда он работает у себя в кабинете, камердинер докладывает, что его желает видеть некая леди Саттон. На пороге появляется незнакомая дама в сопровождении двух мальчиков лет шестнадцати, она так взволнована, что, кажется, с трудом держится на ногах. Виконт берет ее за руку и усаживает в кресло. Мальчики становятся по сторонам кресла. Дама же, слегка отведя в сторону черные траурные ленты чепца, произносит тихим, срывающимся голосом: «Mylord, do you remember me?»[86] И я, пишет виконт, узнал ее. Спустя двадцать семь лет я снова сидел рядом с ней, и слезы навернулись мне на глаза, и сквозь пелену этих слез я видел ее совершенно такой же, какой она была в то сошедшее в тень лето. «Et vouz, Madame, me recon-naissez-vouz?»[87] — спросил я ее. Она, однако же, ничего не ответила, но лишь взглянула на меня с печальной улыбкой, так что я догадался, что мы любили друг друга много больше, чем я себе тогда признавался. Я ношу траур по моей матушке, сказала она, отец умер несколько лет назад. С этими словами она отняла у меня свою руку и прикрыла лицо. Мои дети, продолжала она через некоторое время, — сыновья адмирала Саттона, за которого я вышла через три года после вашего отъезда. Простите меня. Сегодня мне больше нечего сказать. Я подал ей руку, сказано в записках виконта, и, пока она шла через дом, вниз по лестнице к своей карете, я держал ее руку у своего сердца и чувствовал, как она дрожит всем телом. Когда она отъезжала, два мальчика в трауре сидели напротив нее, как двое немых слуг. «Quel boulversement des destinées!»[88] В следующие четыре дня, пишет виконт, я еще четыре раза виделся с леди Саттон в Кенсингтоне (она оставила мне адрес). Мальчиков каждый раз не было дома. И мы разговаривали и молчали, и с каждым «Вы помните?» наша прошлая жизнь все отчетливее вставала перед нами, поднимаясь из бездны времени. Во время четвертого моего визита Шарлотта попросила меня замолвить словечко за старшего из ее сыновей перед лордом Каннингом. Каннинг был тогдашним губернатором Индии, а ее сын собирался ехать в Бомбей. По ее словам, она приехала в Лондон единственно ради этой просьбы, а теперь ей нужно возвращаться в Банги. «Farewell! I shall never see you again! Farewell!»[89] После нашего мучительного расставания я на долгие часы запирался в своем кабинете в посольстве и, прерываемый снова и снова лишь напрасными размышлениями и сожалениями, переносил на бумагу нашу горестную историю. И при этом во мне неотвязно звучал вопрос: не теряю ли я еще раз Шарлотту? Не предаю ли я ее окончательно уже тем, что веду эти записи? Но правда и то, что иначе как с помощью записей я не мог избавиться от воспоминаний, овладевавших мной так часто и так неожиданно. Останься они запертыми в моей памяти, они становились бы со временем все тяжелее и тяжелее, так что я бы сломался под их бременем. Месяцами и годами воспоминания, незаметно разрастаясь, дремлют в нашей душе, пока какая-то мелочь, безделица не вызовет их наружу, и они странным образом ослепят нас, закроют от нас реальную жизнь. Как часто поэтому я считал воспоминания и перенесение их на бумагу предосудительным, в сущности, унизительным, проклятым занятием! И все же, что бы мы были без воспоминаний? Мы не смогли бы привести в порядок простейшую мысль, самое чувствительное сердце лишилось бы способности испытывать склонность к другому сердцу, наше существование состояло бы из бесконечной смены бессмысленных мгновений, и от прошлого больше не осталось бы и следа. Какого только горя нет в нашей жизни! Она так полна извращенных фантазий, так напрасна, она почти тень тех химер, которых выпускает на волю наша память. Чувство изолированности во мне становится все более пугающим. Вчера, проходя по Гайд-парку, я показался себе таким жалким, таким отторгнутым пестрой толпой. Словно издалека я смотрел на красивых молодых англичанок. Куда девалось страстное смущение, которое я испытывал прежде, держа их в объятиях? Сегодня я почти не поднимаю глаз от работы. Я стал почти невидим, в какой-то степени я похож на мертвеца. Может быть, поэтому (если смотреть с моей колокольни) мир, почти покинутый мною, окружен особой тайной.