Кольца Сатурна. Английское паломничество - [22]
В феврале 1890 года, то есть через двенадцать лет после прибытия в Лоустофт и через пятнадцать лет после прощания на краковском вокзале, Коженёвский, приобретший к тому времени британское подданство и капитанский патент и побывавший в самых далеких частях света, первый раз возвращается в Казимировку, в дом своего дяди Тадеуша. Много позже он опишет, как после краткого пребывания в Берлине, Варшаве и Люблине он наконец приезжает на украинскую станцию. Кучер и управляющий дяди ожидают его в санях, хоть и запряженных четырьмя лошадьми, но очень маленьких и похожих на игрушку. До Казимировки еще восемь часов езды. Прежде чем усесться рядом, пишет Коженёвский, управляющий заботливо, по самую макушку, завернул меня в медвежью шубу и нахлобучил на меня огромную меховую шапку-ушанку. Сани тронулись, и под тихий равномерный перезвон бубенцов для меня началось зимнее путешествие назад, в детство. Возница, парень лет шестнадцати, безошибочным инстинктом находил дорогу, ведущую через бесконечные покрытые снегом поля. Я заметил, продолжает Коженёвский, что наш кучер поразительно ориентируется на местности: нигде не задумался и ни разу не сбился с дороги. Этот мо́лодец, отвечал управляющий, сын старого Юзефа, а тот возил еще вашу покойную бабушку Бобровскую, царствие ей небесное, а потом верой и правдой служил пану Тадеушу, пока не помер от холеры. И жена его померла от этой напасти той же весной, когда началась распутица, и все детишки. И только этот глухонемой парень, что сидит перед нами на козлах, один в живых остался. В школу его никогда не посылали и не думали, что он может на что-нибудь сгодиться, а он вот показал, что лошади за ним идут, слушают его лучше, чем других работников. Ему было одиннадцать, когда при какой-то оказии выяснилось, что у него в голове есть карта всего уезда с любым поворотом дороги, да так аккуратно, словно он с ней родился. Никогда, заключает свой рассказ Коженёвский, не въезжал я лучше, чем в тот раз, в сгущающиеся вокруг нас сумерки. Как прежде, давным-давно, смотрел я на солнце, садящееся над равниной. Большой красный диск погружался в снег, словно тонул в море. Мы быстро катились в сумерки, в безмерную белую пустыню, граничащую со звездным небом. Мимо нас, как призрачные острова, проплывали хутора, окруженные деревьями.
Еще до поездки в Польшу и Украину Коженёвский пытался поступить на службу в Акционерное коммерческое общество Верхнего Конго. Перед самым отъездом в Казимировку он еще раз лично встречался в штаб-квартире этого общества на рю де Бредерод в Брюсселе с его ответственным секретарем Альбертом Тисом. Тис, чье желеобразное тело едва умещалось в слишком тесный для него сюртук, сидел в душной конторе под картой Африки, занимавшей целую стену. Коженёвский едва успел изложить свое дело, а Тис уже предложил ему командовать пароходом, ходившим в верхнем течении Конго. Вероятно, потому, что капитан этого судна, какой-то немец или датчанин по имени Фрайеслебен, как раз был убит туземцами. Две недели занимают у Коженёвского срочные сборы. Страховой врач Акционерного общества (похожий то ли на скелет, то ли на привидение) обследует его на предмет пригодности к работе в тропиках, после чего Коженёвский едет в Бордо и в середине мая поднимается на борт судна «Виль де Масейо», уходящего в Бома. Уже на Тенерифе его охватывают дурные предчувствия. Жизнь, пишет он своей только что овдовевшей красавице-тетке Маргарите Порадовской, — это трагикомедия — «beaucoup des rêves, un rare éclair de bonheur, un peu de colère, puis le désillusionnement, des années de souffrance et la fin»[28], — в которой хорошо ли, плохо ли, но приходится играть свою роль. Коженёвский пребывает в скверном настроении. Во время долгого морского путешествия он постепенно начинает осознавать абсурдность всего колониального дела. День за днем морское побережье остается неизменным, словно судно не двигается с места. И все же, пишет Коженёвский, мы прошли мимо нескольких причалов и факторий с названиями вроде «Гран Бассам» или «Литтл Попо», взятых, казалось, из какого-то фарса. Однажды мы миновали военный корабль, стоявший на якоре у прибрежной полосы, на которой не было видно ни малейшего признака поселения. Насколько хватает глаз, только океан и небо и тончайшая зеленая полоска джунглей. Флаг уныло свисал с мачты, на маслянистой волне лениво качалось тяжелое железное судно, и периодически длинные шестидюймовые пушки бессмысленно и бесцельно стреляли в чужой африканский континент.
Бордо, Тенериф, Дакар, Конакри, Сьерра-Леоне, Котону, Либревиль, Лоанго, Банана, Бома… Через четыре недели Коженёвский наконец прибыл в Конго, в самую далекую из дальних стран, о которых он мечтал в детстве. Тогда Конго было лишь белым пятном на карте Африки, над которой он часто склонялся часами, тихо бормоча экзотические названия. Внутри этой части света не было обозначено почти ничего: ни дорог, ни городов. А так как картографы любили рисовать на пустом месте какое-нибудь экзотическое животное: рычащего льва или крокодила с разверстой пастью, то реку Конго (о ней было известно лишь то, что она берет свое начало на расстоянии тысяч миль от побережья) они изобразили в виде извивающейся змеи, ползущей через всю страну. С тех пор, правда, карту заполнили. «The white patch had become a place of darkness»
