Кольца Сатурна. Английское паломничество - [19]

V

Вечером второго дня после моего прибытия в Саутуолд по «Би-би-си» после ночных новостей прошла передача о Роджере Кейсменте, о котором я прежде никогда не слышал. Он был обвинен в государственной измене и в 1916 году казнен в одной из лондонских тюрем. Снятый о нем фильм, состоявший частично из редких исторических снимков, сразу привлек мое внимание, но я все-таки уснул в своем зеленом бархатном кресле, придвинутом поближе к телевизору.

Правда, сквозь сон в мое постепенно гаснущее сознание с величайшей ясностью проникало каждое слово, произносимое как бы лично для меня рассказчиком этой истории, но я не мог понять этих слов. Трещи, мельница, трещи, пронеслось наконец у меня в голове, ты трещишь только для меня. Когда спустя несколько часов, на рассвете, я очнулся от тяжелого сна и увидел, что в ящике передо мной вибрирует молчаливая заставка, я помнил только начало передачи. Речь шла о том, как писатель Джозеф Конрад познакомился с Кейсментом в Конго и назвал его единственным прямодушным человеком среди всех встреченных там европейцев, разложившихся под влиянием то ли климата, то ли собственной алчности. Я встретил его однажды, пишет в своем дневнике Конрад (почему-то цитату я до сих пор помню дословно), когда он, вооруженный только тростью, в сопровождении своего боя и двух своих бульдогов Бидди и Падди отправлялся в джунгли, окружающие там любое поселение. Через несколько месяцев я видел, как он, помахивая тростью, вместе с мальчиком, тащившим узел, и собаками возвращался из джунглей, словно с послеобеденной прогулки в Гайд-парке, возможно, несколько исхудавший, но целый и невредимый. Кроме этих нескольких строк и нескольких расплывчатых фотографий Конрада и Кейсмента, я тогда не запомнил ничего из того, что, как я предполагаю, было рассказано о жизненных путях обоих мужчин, и потому попытался из различных источников реконструировать историю, которую безответственно проспал в Саутуолде.

В конце лета 1862 года госпожа Эвелина Коженёвская со своим сыном (звали его Юзеф Теодор Конрад, тогда ему еще не исполнилось и пяти лет) уехала из Житомира в Варшаву, к своему супругу Аполлону Коженёвскому. Коженёвский оставил свою малодоходную должность управляющего имением в надежде литературной и конспиративной работой способствовать восстанию против русской тирании, которого чаяли столь многие поляки. В середине сентября в квартире Коженёвских проводились первые заседания нелегального Национального комитета, и в течение следующих недель маленький Конрад наверняка видел многих таинственных личностей, входивших в дом его родителей и выходивших из него. Серьезные мины господ, беседующих приглушенными голосами в бело-красной гостиной, должны были вызвать у него хотя бы смутное ощущение значительности исторического момента. Возможно, он был к тому времени даже посвящен в цели заговорщиков и знал, что мама (несмотря на запрет) носит черные платья в знак траура по польскому народу, страдающему под гнетом чужеземной власти. А если не знал, то его пришлось посвятить самое позднее в конце октября, когда отец был арестован и заключен в крепость. Военный суд без проволочек приговорил отца к ссылке в захолустный, забытый богом городок Вологду. Вологда, пишет Аполлон Коженёвский своему кузену летом 1863 года, — это сплошная трясина, все улицы и дороги вымощены бревнами. Дома и даже палаты провинциального дворянства, сколоченные из досок и пестро раскрашенные, стоят на сваях посреди болота. Все вокруг проваливается, гниет и разлагается. Здесь только два сезона: зима белая и зима зеленая. Девять месяцев сюда поступает ледяной воздух северного моря. Термометр опускается непредставимо низко. Ты окружен бесконечным мраком. Во время зеленой зимы идут непрерывные дожди. Сквозь двери домов просачивается слякоть. Это трупное окоченение переходит в чудовищный маразм. Белой зимой все мертво, зеленой зимой все умирает.

В этих условиях обостряется туберкулез Эвелины, которым она страдает уже много лет. Дни ее сочтены. Царские власти милостиво разрешают ей временный переезд в украинское поместье ее брата для поправки здоровья. Эта милость оборачивается дополнительной мукой, так как по истечении срока, несмотря на все ходатайства и просьбы, она должна вместе с Конрадом вернуться в изгнание. А она уже ближе к смерти, чем к жизни. В день отъезда Эвелина Коженёвская, окруженная толпой родственников, слуг и приехавших из соседних поместий друзей, стоит на крыльце господского дома в Новофастове. Все собравшиеся, кроме детей и лакеев, носят траур, одежду из черного сукна или черного шелка. Никто не говорит ни слова. Невидящий взгляд полуслепой бабки устремлен поверх печальной толпы в пустое пространство. На извилистой песчаной дорожке, огибающей буковую рощицу, ожидает нелепая карета, которая кажется почему-то продолговатой. Дышло слишком выпирает вперед, козлы с кучером слишком далеко отодвинуты от задней части экипажа, нагруженной дорожными сундуками и прочим багажом. Кузов слишком низко свисает между передними и задними колесами, как между двумя навек разобщенными мирами. Дверца кареты открыта. Внутри, на потрескавшейся кожаной подушке, уже некоторое время сидит маленький Конрад, глядя из темноты на то, что опишет позже. Бедная мама еще раз безутешно обводит взглядом круг провожающих, потом осторожно спускается с крыльца, опираясь на руку дяди Тадеуша. Те, что остаются, стараются держать себя в руках. Даже любимая кузина Конрада, чья шотландская юбка на фоне черных одеяний делает ее похожей на принцессу, выражает свой ужас при виде отъезда двоих ссыльных лишь тем, что прикладывает палец ко рту. А уродливая швейцарка-гувернантка мадемуазель Дюран, которая все лето преданно заботилась о воспитании Конрада и обычно по малейшему поводу разражается слезами, на этот раз только машет на прощание платком и храбро кричит своему воспитаннику: «N’oublie pas ton français, mon chéri!»