Коко Шанель - [44]

Театр Елисейских Полей, в котором давали спектакль, открыли в конце марта 1913 года концертом с участием знаменитых Сен-Санса и Дебюсси. Луч, направленный с Эйфелевой башни, ярко освещал фасад здания. Конечно, внешне этот театр никак нельзя сравнить с помпезными зданиями предыдущих эпох. Он был куда функциональнее, вмещая три зала для разных видов постановок и разного количества зрителей. Стравинскому отдали самый большой зал — на 1905 мест, предназначенный для постановок опер и балетов. Коко Шанель удалось попасть на спектакль волею случая. Ее подруга и учительница танцев хотела пойти на «Весну» с мужем и любовником, но муж идти втроем не желал, и в пару любовнику взяли Шанель. Ей происходившее на сцене показалось ужасным. С одной стороны, она совершенно не понимала спектакль, что странно было бы ей ставить в вину: его не поняла большая часть публики. С другой стороны, подруга и ее друзья хлопали от всей души, стараясь поддержать бедного Стравинского и его танцоров. Публика тогда представляла собой странную смесь людей, далеких от всякого искусства, любителей классики и последователей авангарда. Более того, спектакль сам представлял собой жгучую смесь, которую только могли представить Стравинский, Рерих (автор костюмов и декораций) и Нижинский. «В сущности, „Весна“ в своей „организованной дикости“ была сродни фовизму. Гоген и Матисс склонились бы перед ней. И если из-за неизбежного отставания музыки от живописи „Весна“ действовала другими средствами, она тем не менее произвела долгожданный взрыв… на премьере этого исторического произведения стоял такой шум, что танцоры не слышали оркестра и должны были следовать ритму, который Нижинский, изо всех сил вопя и топая, отбивал им из-за кулис»[28].

Зал был забит до отказа, и всю эту публику видела перед собой Шанель: светская публика (декольте, жемчуга и страусовые перья, рядом фраки и кружева), и здесь же эстетствующие зрители (пиджаки, гладкие дамские прически, кричаще небрежные наряды), восторгавшиеся всем новым подряд, без разбора, просто из ненависти к ложам (овации этих невежд куда хуже, чем откровенный свист тех же лож). Ну и конечно те, кто разрывался между мнением света и престижем «Русского балета»… «Стоило бы только отметить одну особенность публики: отсутствие в ней, за двумя-тремя исключениями, молодых художников и их учителей. Как я узнал после, на то были свои причины: одни просто ничего не знали о пышных представлениях Дягилева, на которые он их не приглашал, другие были предубеждены против них. Презрение к роскоши, которое Пикассо возвел в культ, имеет свои хорошие и дурные стороны, возможно, он ограничивает горизонт некоторых художников, избегающих всякого соприкосновения с роскошью не из апостольского служения, а из черной зависти. Так или иначе, но „Весна священная“ осталась неизвестной Монпарнасу; исполненная в концертах Монте, „Весна“ была обругана левоавангардистской прессой, враждебной „Русскому балету“, а Пикассо впервые услышал Стравинского в 1917 году». Галерка, видя реакцию богатых лож, улюлюкала не спектаклю, а ханжам, не понимавшим нового искусства. Среди аплодировавших сидела растерянная Габриэль, а вокруг воцарился хаос. «Стоя в своей ложе, со съехавшей набок диадемой, престарелая графиня де Пурталес, вся красная, кричала, потрясая веером: „В первый раз за шестьдесят лет надо мной посмели издеваться!“».

* * *

В Довиле всё было куда понятнее, чем на спектакле Стравинского. Габриэль наслаждалась роскошью отеля, общением с Боем и купанием в море. Тогда купаться высшему обществу не полагалось — следовало прогуливаться по набережной и, хмыкая, поглядывать на тех, кто осмеливался ступить в воду. Модные платья, как и прежде, закрывали все тело несколькими слоями ткани, не показывая миру ни одного лишнего кусочка тела. Жарким полднем курортники ездили в гости по окрестностям, пили чай, смотрели модную игру в поло. Дамы носили белые платья, вышитые гладью, со вставками из валансьеннских кружев. Мода требовала также носить остроносые ботинки с четверными петлями, которые зашнуровывались с огромным трудом и только с помощью крючка, тройной ряд жемчугов, низвергавшихся на корсаж; непременной принадлежностью туалета был зонтик. К тому же модница водружала на шляпу страусовые перья и муслиновые розы, дабы соответствовать своему положению. Но появились уже и те, кто, подобно Коко, плавал в море и лежал на пляже, загорая. Их полуобнаженные тела бросали вызов всему курортному сообществу, но на жаре хотелось сделать то же самое или как минимум полегче одеться. Вызов обществу также бросали англичанки, чья манера одеваться отличалась от французской большим удобством и свободой.

Слава Довиля началась во второй половине XIX века, когда единоутробный брат императора Наполеона III, герцог де Морни, по настоянию своей русской жены Софии Трубецкой вложил деньги в развитие города. Тогда была проложена железная дорога до Парижа, построены ипподром и казино. Тогда же построили множество вилл, где могли останавливаться отдыхающие, набережную и были открыты лечебные ванны, набиравшие все большую популярность. Следующий всплеск активности пришелся как раз на 1911–1913 годы, когда были открыты отели «Нормандия» и «Рояль», в порту появились яхты, а несколько парижских бутиков решили, что весьма прибыльно будет летом открывать свои магазины в Довиле, так как туда съезжался весь свет. Бой справедливо подумал, что его подруге стоит последовать их примеру и открыть бутик неподалеку от «Нормандии», казино и прочих посещаемых потенциальными клиентками мест. Как обычно, он спонсировал предприятие Коко: деньги она ему исправно отдавала, но собственных накоплений, достаточных для открытия бутика в таком месте, у нее по-прежнему не было. Именно тогда Шанель отважилась продавать не только шляпки. Расслабленная атмосфера курорта способствовала продаже одежды нового стиля, к тому же многие уже знали Габриэль по ее парижскому бутику. Вскоре появилась первая коллекция спортивной одежды Шанель. Одежда из ткани джерси сыграла важную роль в жизни женщины, перевернув ее представления о нарядах для отдыха и спорта. Успех новой коллекции был молниеносным.