Когда загорится свет - [6]

Дверь напротив открылась, и в свете горящей в комнате лампы показался силуэт женщины. Она была в одной юбке, в платке, наброшенном на голые плечи.

— Это вы, Алексей Михайлович? Что случилось?

— Ничего. Вода из крана капает, спать невозможно, надо что-нибудь с этим сделать…

Женщина рассмеялась.

— Кран… А мне вот не мешает, хоть он и у самых моих дверей… Но тоже не спится.

Он хотел уйти, но неловко было обрывать разговор. Женщина прислонилась к дверному косяку, как будто и не собиралась возвращаться в комнату.

— Зайдите ко мне, Алексей Михайлович, чай еще горячий.

Да, пить ему хотелось. Но Алексей тут же вспомнил, что не одет, ведь он накинул пальто прямо на белье. А, во-вторых, что она вообразит? В пятом часу утра… Может, и не бабьи сплетни, будто она жила с немцами.

— Нет, нет, спасибо, Тамара… Тамара…

— Тамара Степановна, — подсказала она.

— Спасибо, надо спать, поздно уже.

— Ну да, поздно… — вздохнула она и медленно, неохотно ушла к себе.

Алексей, стараясь потише запереть дверь, вернулся в свою квартиру, пошел на кухню, напился воды. В поисках стакана он зажег огарок свечи, прилепленный к краю стола.

Бледный свет обнаружил следы разрушений. Потолок был темный от потеков. В углу сверху донизу расползлось большое рыже-синее пятно, захватывая две стены. Вытертый пол еще не успел просохнуть, и от него веяло холодом. Алексей выругался. Вечно, вечно одно и то же — трубы наверху, трубы внизу, трубы сбоку. Они лопались, наполняя квартиры водой, а лестницу — криком ссорящихся женщин. Вова, работавший у сапожника с нижнего этажа, иронически называл дом аквариумом. Это и был аквариум, в котором вместо рыб жили люди, поливаемые сверху и сбоку, подмачиваемые снизу вечно просачивающейся откуда-то водой.

Вид кухни окончательно прогнал сон. Он прошел в комнату, присел на кровать и закурил. Теперь все было слышно еще отчетливее. Где-то поскрипывала кровать, раздавалось тихое, сдавленное хихиканье. На лестнице возились кошки.

Алексею стало невыносимо тяжко. Он оперся головой на руку. Куда же девался вольный ветер широких степей, шум душистых лесных чащ, речные просторы, гладь озер, полная тонущих в ней звезд?

Ноги тогда были в крови, голод скручивал внутренности, глаза от бессонницы наливались кровью, каждый звук и каждый шорох таил в себе угрозу смерти. И единственным желанием, единственным стремлением было вырваться, не даться, вернуться к людям, к своим, к нормальной жизни. Сколько дорог и бездорожий изведали ноги, сколько раз чувствовалось на лбу ледяное дыхание смерти, и тогда — Алексей прекрасно помнил это — в нем жила страстная мечта: если удастся — а ведь это невозможно! — если это минет — а ведь так не случится! — больше никогда, никогда не думать о временах смертельного ужаса, как можно скорее забыть их, зачеркнуть в мозгу, выбросить из себя, чтобы не осталось ничего, ничего…

Но ноги зажили, и желудок наполнился, и смерть уже не подстерегала на каждом шагу. Был дом, жена, ребенок. Что же исчезло, что погибло, что заставляло вспомнить именно то, минувшее? Почему минувшее не казалось ему теперь страшным и отвратительным, а, наоборот, притягивало, как глубокая, бурливая вода, как пропасть в горах, лиловая от таинственных теней.

— О-о-ох, — вздохнул сквозь сон кто-то за стеной. Заплакал ребенок. Да, тяжелые сны должны были сниться в этом тесном, переполненном, как муравейник, доме. До чего разных, так или иначе искалеченных им людей согнал сюда со всех сторон военный вихрь — жен без мужей, детей без отцов. Дом, полный женщин, среди которых лишь изредка мелькали мужчины, словно стыдящиеся того, что они здесь, а не там, где небо пылает пожарами, где глухо гудит земля.

И снова перед Алексеем всплыли дни без воды, когда язык присыхает к нёбу, хрустит сухой песок на зубах и горло сжимает нестерпимая, давящая боль. И другие дни — когда вонь болота вызывала спазмы, жидкая грязь липла к ногам, шинель мокла в ручьях дождя и становилась невыносимо тяжелой, когда на теле сухой нитки не было. Открывались нарывы на ногах, горели нарывы на спине — от сырости, от голода, от ночевок на болоте. Да, все это было так. Но, вспоминая об этом, Алексей не мог вызвать из бездны времени того, что тогда было так сильно: вырваться, уйти, забыть. Нарывы, сырость, пустой желудок — все это казалось незначительным. Помнился только вольный ветер над головой, беспощадная борьба, от которой напрягались мускулы, борьба в конечном счете победная.

Алексей сжал кулаки. Как раз когда ноздри уже вдыхали пряный запах победы, когда легкие захлебывались от победного вихря, когда и он чувствовал себя триумфатором, когда, как крепчайшее вино, туманила голову радость выигранных сражений, — как раз тогда он вынужден был уйти оттуда из-за этой глупой контузии. И не вернуться, потому что надо же было ему обладать специальностью, которая, видите ли, нужна здесь, вдали от походов и побед.

За стеной раздалось старческое кряхтение. Алексей заткнул уши. Хватит, хватит, хоть на мгновенье забыть — не о том, о нет! — а вот об этом доме, о соседях, о лопающихся трубах, о неотоваренных карточках на крупу, хоть на минуту перенестись туда, в бурный, жестокий мир, утративший в воспоминаниях свою горечь и смрад.