Когда улыбнется Ганеш - [25]

— Теперь осмотрим Диван-и-ам, предложил Ахмед. — Отсюда, с этого вот крыльца, Акбар выходил к посетителям. Здесь он выслушивал жалобы и разрешал споры. Приговоренного тут же растаптывал слон… Вон там, вдали, памятник этому слону.

Багрово-красный шар солнца медленно опускался в малиновое море цветов бугенвилеи.

* * *

Снова и снова колешу я по Уттар-Прадешу на своем кофейного цвета «Амбассадоре». Встречаюсь с людьми, подбираю на дорогах случайных попутчиков, с жадностью всматриваюсь в лицо Индии.

Мы с мистером Гуптой едем в деревню Сурана. Он предлагает остановиться у двух крытых соломой изб и навеса, под которым расположилось несколько человек. Знакомит меня с маленьким усатым крепышом по имени Абдул. Предприятие состоит из навеса, двух огромных чугунных чанов, под которыми бушует пламя кизячных лепешек, небольшой цементной площадки и весов, укрепленных на высокой жерди. Абдул извиняется и отходит к весам: пожилой крестьянин только что подвел к ним верблюда, навьюченного большими связками сахарного тростника. Тростник взвешивают, Абдул расплачивается с крестьянином и возвращается к нам. Он отщипывает кусочек от горячего коричневого сахарного каравая и протягивает мне. Пожираемый любопытными взглядами, я пробую горячую сладкую массу. За центнер сахарного тростника Абдул платит 14 рупий. Из центнера получается 10 килограммов сахара, за которые он выручает 20 рупий. Из шести рупий прибыли он две берет себе, а остальное уходит на оплату рабочей силы трех человек. Процветающим предприятие Абдула не назовешь, но оно существует, и, стало быть, есть в нем нужда.

Через несколько километров замечаем кирпичный заводик; белые ослики доставляют аккуратные глиняные брикеты к печи для обжига, вырытой в земле. Такие предприятия уживаются в Индии с современными промышленными гигантами.

И снова мой «Амбассадор» конвоируют огромные баньяны по обеим сторонам дороги. За ними, насколько хватает глаз, тянутся темно-зеленые посадки сахарного тростника. И вдруг дорога будто взлетает над всей этой мирной благодатью, и далеко внизу передо мной открывается гигантская голубая излучина полноводной реки.

Множество хижин, словно бежавших к ней и остановившихся на полпути, столпилось у косогора, у дороги, у самой воды.

— Это и есть Сурана, — сообщает мистер Гупта, и мы въезжаем в узкую горбатую улочку. Глиняные мазанки, крытые бурой соломой, глиняные же заборчики, чисто подметенные дворы с неподвижными, как статуи, буйволами и визжащими собачьими свалками, белые ослики и мулы у коновязи. Несколько мазанок образуют, как правило, один двор с колодцем, заботливо огороженным глиняным бордюрчиком. Обязательная принадлежность двора — стога из кормового сена. Глиняные степы и заборы хранят следы пальцев, их сотворивших: пальцами на них нанесены декоративные полукружия. В одном из двориков обращаю внимание на технику: большое металлическое сооружение с круглой вертушкой — резак для кормов.

У края небольшого поля, только что вспаханного с помощью огромного облезлого верблюда, сидит на корточках миловидная молодая женщина в ярком синем сари и не спеша лепит круглые диски из кизяка. Тощий старик медленно подходит к храму, взметнувшему в небо три продолговатые башни.

— Наш храм очень старый, — говорит он. — Еще старше меня, а мне 80. Видите, у карниза нарисован английский господин? А рядом — богиня Сарасвати. А следующая — Шримати Индира Ганди. Видите седую прядь? Здесь вся наша история в портретах. Англичанин этот владел когда-то нашей деревней. Сарасвати изобразили, когда в округе появилась школа. А премьер-министра нарисовали лет десять назад.

Вокруг нас собираются ребятишки. Они — босые и полуголые. Но лица и руки их чисты и опрятны. Что-то в их поведении кажется мне странным, и я не сразу понимаю что: дети не просят бакшиш. В деревне у людей больше развито чувство собственного достоинства.

Крестьяне аккуратны, спокойны, в их внешности нет ничего общего с обитателями городских трущоб, нередко грязными, суетливыми, озабоченными мыслью, как прожить еще один день.

Паренек в белой рубашке и хлопчатобумажных городских брюках приглашает нас к себе в избу, угощает чаем с молоком, домашним печеньем.

— Собха Рам Ядав, член сельского панчаята, — представляется он. Подходит еще один член панчаята, пожилой человек в белом топи с серым, шершавым лицом — Тхука Рам Ядав. Через мистера Гупту они начинают выяснять, не отношусь ли я к налоговому ведомству, не из страховой ли компании. Старший подозрительно косится на мой диктофон. Узнав, что я не инспектор, а всего-навсего журналист, да и то иностранный, оба светлеют. Перебивая друг друга, рассказывают о своем селе.

В Сурате 14 тысяч жителей. Из них примерно 1000 — бывшие неприкасаемые, именуемые сейчас хариджанами. Примерно столько же мусульман. Остальные — индусы. Есть школа, медпункт, ветлечебница. Хорошее шоссе соединяет Сурану с большим городом Морадабадом. Основная часть населения принадлежит к касте ядавов, берущей свое начало от профессии производителей молока и молочных продуктов. Средние фермеры имеют 40–50 бигов земли. Есть в деревне 6 крупных фермеров, широко использующих наемную рабочую силу. Знают ли они о тяжелой участи хариджанов, которых порой жестоко избивают и даже убивают землевладельцы? Кое-что слышали, но у них ничего подобного не происходит. У них — полная гармония в отношениях между хариджанами-батраками и землевладельцами. Кроме того, панчаят выделил хариджанам по 15 бигов земли, так что они перестали быть безземельными… И никто не мешает им молиться в храме вместе — со всеми и брать воду из общих колодцев.