Когда улыбнется Ганеш - [19]

Уттар-Прадеш, как и вся Индия, многолик. Близость Канпура я ощущаю задолго до того, как моя машина оказывается на его тесных улицах. Канпур занимает восьмое место в иерархии индийских городов. В нем живет 1,68 миллиона человек. Только что я прочитал в газете о 90-летнем хаджи из Канпура, который вступил в одиннадцатый брак, женившись на сорокалетней женщине. У него, однако, лишь двое детей.

Все больше — становится тупорылых «траков», все чаще мелькают поселки-спутники, все более тяжким оказывается плен, в который берут автомобиль велосипеды и велоколяски. Деревья исчезают, начинаются бесконечно длинные — серые стены, за которыми тянутся тоже длинные, как корабли, корпуса предприятий. Вот и первые ворота, у которых красуется огромная и наивно-лаконичная надпись: «Оружейный завод».

Боже, какой он тесный, этот Канпур. Ни пройти, ни проехать. Ни просвета между домами. Рядом со сверкающей золотом куполов- сикхской гурудварой — пузатая мечеть с четырьмя тонкими минаретами. Тут же три огромных синих скульптурных лика богини Кали у индусского храма. Десятки сросшихся друг с другом москательных лавок. И вдруг — миниатюрный дом, фасад которого сделан в виде лица женщины: высокий лоб, — пробор с синдуром, вздернутый носик с кольцом в правом крыле и, наконец, широко открытый рот, служащий дверью. Тут же — забор какого-то завода. Спрашиваю дорогу у полицейского на постаменте. Выясняется, что по-английски он не говорит. Так же как не говорят остановившиеся около нас из любопытства женщина с ребенком на бедре, водитель трехколесного мотороллера, старый рикша и респектабельный джентльмен, надевший, несмотря на жару, малиновый пиджак и оранжевый галстук. «Индийский Манчестер», как именуют Канпур английские справочники, явно не в ладах с английским языком, который принят в уличном обиходе и в Дели, и в Калькутте, и в Бомбее. Не вижу я здесь и роскошных отелей с безукоризненно чистыми ресторанами и европейскими барами. Черный дым застилает ослепительно синее небо, горячие лучи солнца исполосовали пеструю, гудящую толпу, расплавили изрытый резиновыми сандалиями асфальт, подсветили гипсовую фигуру в шапочке-топи, по-военному вытянувшую руки по швам, — памятник неизвестному мне канпурскому конгрессисту, подобрались к спящей у батареи мусорных баков женщине с распущенными волосами.

Этой женщине, неправдоподобно красивой и стройной, выслушивать бы с улыбкой утонченные комплименты поэтов, а не лежать в жалком рубище у зловонной помойки! Но жизнь пока далека от гармонии. Особенно здесь, в индийской «глубинке», где борьба с нищетой только начинается.

С облегчением вырываюсь из грохочущего канпурского муравейника. Мой путь лежит в Лакхнау, столицу штата Уттар-Прадеш, который, говорят, был основан братом великого героя и бога Рамы из «Рамаяны» Лакшманом, но приобрел известность в стране лишь в конце XVIII столетия, когда в условиях распада империи Великих Моголов Асаф уд-Даула превратил его в центр философии, поэзии и музыки. Позднее, во время сипайского восстания 1857 года, Лакхнау был одним из главных центров борьбы с английскими колонизаторами.

От Канпура до Лакхнау по шоссе — часа полтора, не более. Первое впечатление — опрятность, относительная чистота. Оно, конечно, усилено невольным сравнением с «индийским Манчестером». Мусульманские постройки непонятным образом гармонируют с европейской классикой, которой здесь тоже немало. Поражает здание вокзала. Это не здание даже, а система зданий, лес декоративных минаретов, невиданное столпотворение красно-желтых башен, то заслоняющих друг друга, то выстраивающихся в линию, то разбегающихся врассыпную, то собирающихся в кучу. Перед этим «лесом» на гигантской асфальтовой «лужайке» дремлют составленные друг с другом тысячи велосипедов, ждут хозяев сотни машин, толпятся велоколяски, длинные многоместные трехколесные такси…

Низкие мусульманские тумбы-усыпальницы, величественная колоннада Законодательного собрания, модерновая католическая церковь — изогнутая полукругом плоскость с белоснежной скульптурой Христа посредине, многоэтажные башни новых гостиниц, тихая набережная реки Гомати — все это слито в единый и неповторимый портрет города. Снова попадаю я в чащи из куполов и минаретов, оказавшись в медицинском колледже, или университете, или в Большой Имам-баре. Этот дворцовый комплекс был построен в 1784 году уже упоминавшимся мною навабом Асаф уд-Даулой, мусульманином-шиитом, в память о мученичестве сыновей Хазрата Али. Он представляет собой серию дворцов, замков, башен, куполов, кубов, оград. Главный зал, в котором за серебряной изгородью похоронен сам уд-Даула, считается крупнейшим сводчатым помещением в мире. Его длина — 53 метра.

В Лакхнау живет около миллиона человек. Но нет в нем скученности, грязи, пугающей бедности. Напротив, обращаешь внимание на обилие хорошо одетых, благополучных людей среди прохожих.

Из вестибюля фешенебельной гостиницы «Кларк» я наблюдаю публику, собирающуюся во внутреннем дворике: женщины в полупрозрачных ярких сари и мужчины в белом, скинув сандалии, усаживаются на мраморных плитах. Заметив седовласого старца, сидящего неподвижно, как памятник, на небольшой каменной тумбе, соображаю, что это индусский свами — отшельник-учитель, который, очевидно, будет посвящать верующих из высшей варны в тайны самопознания и самоуглубления. Так оно и есть. Вот он воздевает руки к небу и произносит тираду, заставляющую слушателей застыть в почтительном молчании. Этот свами, оказывается, большая знаменитость. Как сообщает мне кельнер, он прибыл в Лакхнау всего на один день, и поэтому брахманы будут валить сюда до глубокой ночи. У меня, однако, нет никакого желания самоуглубляться. Я знаю, что в Лакхнау много садов и хочу осмотреть хотя бы один из них.