Когда ты был старше - [70]

— Бен?

— Бена с тобой нет? Где же Бен?

Анат.

— О. Привет. Он гуляет тут с одними ребятами.

— Я и не знала, чтобы Бен когда-нибудь гулял с какими-то ребятами.

— Я тоже не знал.

Долгое молчание. У меня не было ясности, о чем можно было ей рассказать. Я не хотел говорить о Бене. Не хотел даже, чтобы вообще был какой-то Бен, о котором стоило говорить. Я говорил по телефону с Анат. У меня были собственные нужды. Моя собственная жизнь. Я уже устал быть постоянно ответственным за Бена.

— Куда они поехали? — спросила она.

— Если честно, я не позволял ему уходить. Совсем. Пошел встретить его на остановке, но он, должно быть, сел не в тот автобус или еще что. Не знаю, что он учудил. Но один парень, которого я знаю по средней школе, подобрал его где-то на железнодорожных путях. Они всей толпой отправились пить и поминать одного нашего приятеля, которого убили в Афганистане.

— Винса, да. Винса. Я слышала. Его хоронили сегодня. Далеко, в Форт-Скотте. Ты мне не рассказывал, что он был твоим приятелем.

— Разве нет? Я думал, что рассказывал. Столько всего происходит.

— Ты волнуешься за Бена?

— В данный момент уже близок к безумству. Крис обещал не давать Бену никакого спиртного. Но уже одиннадцать часов. Могу себе представить, что творится с Беном, если он пропустил время ложиться спать. Он пунктуален до фанатизма.

— Может быть, такой момент ему выпал. Домой его привезут. Если понадобится его отрезвить, ты это сделаешь. Жизнь пойдет дальше.

Я смотрел в окно в ожидании того, когда сознание переварит ее последние слова. Неужто жизни и в самом деле достаточно известно, чтобы она шла дальше? Даже после всего этого? Есть ли вообще жизнь после осуждения Назира? Одолеем ли мы это когда-нибудь? Будем вспоминать это и смеяться? Или по крайней мере не плакать? Никак не мог заставить себя спросить, думала ли она когда-нибудь о том, чтобы выйти за меня вопреки желаниям отца, а то и без его благословения. Ничего себе вопросик женщине, которую знаешь чуть больше двух месяцев.

— Ты куда подевался? — спросила Анат. Тихо. Интимно.

— Прости. Поговори со мной о чем-нибудь, не имеющем отношения к Бену. Расскажи мне, почему ты позвонила.

Долгое молчание.

Потом она произнесла голосом, едва отличимым от шепота:

— Я воображала себе.

— О! Расскажи мне об этом. Прошу тебя.

— Я воображала, как пришла к тебе и сказала: «Запри входную дверь». А потом прошла и легла с тобой в постель, и мы не отпускали друг друга всю ночь.

— Тогда я должен лечь в постель. А я сижу в ожидании Бена.

— Мне же нельзя, — выговорила она. — Ты же знаешь, что мне нельзя.

— Боишься, что он узнает?

— Может быть. Может, узнает, может, не узнает. Не поэтому.

— Почему же?

— Потому, что, думаю, если мысленно пройду через это, то, возможно, не быть мне больше девственницей.

Я почувствовал, как вздыбились волоски у меня на руках и на затылке.

— Я не сделаю ничего, чего бы ты не хотела. Ты знаешь это. Я дал слово.

— Так ведь я не давала. Я такого слова не давала.

Почти минуту ни один из нас ничего не говорил. В буквальном смысле минуту. Дыхание мое усилилось, и я думал, не было ли ей его слышно.

Потом она заговорила:

— Бери телефон и ложись в кровать.

— Хорошо.

Я сделал, как было велено. Разве что на самом деле у меня не было кровати в этой части страны. Пришлось воспользоваться маминой.

Я скользнул под одеяло.

— Сделано. Что теперь?

— Просто положи телефон прямо рядом с лицом. Прямо там, где тебе хотелось бы, чтобы было мое лицо. Теперь расскажи мне что угодно, о чем тебе хочется мне рассказать. Что угодно правдивое. Расскажи мне, что бы ты рассказал, будь я там с тобой.

Я застыл. Не в силах ничего выговорить. А ну как скажу я ей, что люблю ее, а она подумает, что я умом тронулся? Или ответит, что я никак не мог полюбить за такой краткий срок.

Молчание затягивалось.

— Рассел, — прошептала Анат. — Если ты когда-нибудь не побоишься и соберешься рискнуть, сделай это ночью.

— А как же ты? Готова ли ты пойти на риск?

— Я намерена быть с тобой, станет мой отец возражать или нет. Тебе приходит в голову риск пострашнее этого?

Я лежал под одеялом, чувствуя, как ее слова окутывают теплом каждую нервную связь, каждую мышцу, каждую клеточку мозга. Я больше не стыл, как на морозе. Только все равно был не в силах говорить.

— Ладно. У тебя это плохо получается, — произнесла она дразняще. — Я начну первой. В самый первый день, как только ты переступил порог пекарни, я взглянула на тебя и сказала себе: «А вот и он».

— «А вот и он»? — спопугайничал я. Глупо.

— Да. А вот и он. Знаешь, ты думаешь о том, кого можешь встретить и когда он может появиться. Ты всегда знаешь, что придет день, откроется дверь и войдет тот, кого ты ждала. И тогда ожидание кончится. И может начаться твоя остальная жизнь. И в ту минуту, когда я взглянула и увидела тебя, я подумала: «А вот и он».

Опять молчание. Я просто был не в силах связать слова, чтобы заговорить.

— А ты увидел во мне что-то особенное, когда увидел меня в первый раз?

— Нет, — признался я. — Это было во второй.

— О, и это неплохо.

— Помнишь, когда мы говорили о моей матери, я стал плакать? А ты дала мне бумажные полотенца, потому что салфеток под рукой у тебя не было? А через минуту ты сказала, что я так странно смотрю на тебя? Я смотрел так странно потому, что влюбился. В такое время, когда совсем не был уверен, что это справедливо называть любовью. Зато теперь знаю: это на самом деле и была любовь.