Когда сливаются реки - [7]

— Дай ты мне твою землю, — говорил Антону Самусевичу худощавый и подвижный Юозас Мешкялис, — так я уж буду знать, сколько мне скотины держать...

— Так ведь у тебя лугов больше, — спокойно возражал Самусевич.

— А земля у кого лучше, а?

— Хорошо в чужом кармане денежки считать... А их, может, не так и много!..

— Земля у нас тяжелая, пока подымешь — гашник порвешь...

— Завязывай покрепче! — усмехнулся Каспар Круминь и, полистав свою засаленную записную книжечку, добавил: — Скота, правда, у нас больше, а хлеба и льна у вас...

— У нас стадо только для погляда, коровы есть, а молока нету! — съязвил Рудак. — Хвосты, да и те грязные...

— Сколько можем продержать, столько и есть, — басовито, словно овод, прогудел Самусевич.

— Неправда! — вскочил с места Якуб Панасович. — В колхозе Райниса сколько лугов? Столько же, что и у нас. А коров сколько? И какие коровы?!

— Так ведь у них луга лучше, — тянул свое Самусевич.

— А ты свои луга не запускай, добивайся, чтобы трава хорошо росла.

— Да разве я против?

—Нет, не против и не за...

Самусевич нахмурился и обидчиво замолчал, считая, что его достоинства, как хозяина, унижаются перед соседями. Всем стало неловко оттого, что вместо дружеской беседы завязалась перебранка.

— Раскричались, а о празднике и позабыли, — вышел из положения Гаманек. — А я вам, председатели, начальника строительства привел, товарища Иванюту. Вот, знакомьтесь.

Алесь обменялся рукопожатиями с Каспаром Круминем и Юозасом Мешкялисом.

— Кому же открывать собрание? — спросил Самусевич не без тайной мысли, что эту честь предложат ему.

Каспар Круминь, подумав, сказал:

— Самый старший среди нас, пусть только он не кривит душой, Якуб Панасович. Если не считать товарища Лайзана, который тоже здесь. Но так как Якуб Панасович у нас самый старый коммунист, пусть он и начинает.

И хотя старый учитель пытался отнекиваться, пришлось ему первому взбираться на дощатый помост. Худой, в сером пиджачке, он поднял руку и пригласил всех занимать места. Справа и слева от себя он посадил председателей колхозов и Алеся. Когда на скамейках все места были заняты и толпа окружила помост, он начал:

— Вот что, родные. Сегодня, по заведенному обычаю, празднуем мы праздник песни. Споем и потанцуем, да и почему бы нам не повеселиться? Десятый год как прогнали фашистов и живем в большой советской семье... И споем и потанцуем — имеем мы на это право. Поработали мы неплохо, и впереди у нас много дел, а добрая работа душу радует. Правильно я говорю?

Якуб Панасович говорил просто, сердечно, и слушали его с вниманием. Только увидев человека, сидевшего на отшибе под березкой, — к нему не сразу пригляделся учитель, — сбился оратор. «Зачем этот пришел сюда?» — подумал он.

Под березкой сидел Каетан Гумовский.

Хозяйствовал он на одиноком хуторе в лесу и очень редко выходил оттуда. Он сторонился людей после того, как отобрали у него землю. Жил Гумовский на хуторе со своей старухой и двумя детьми — красавицей дочкой Аделей и придурковатым сыном Винцентом. И сейчас на сборище сидел он особняком от всех, прибеднившийся, тихий, и только глаза его из-под густых бровей, темные и неулыбчивые, внимательно осматривали сидевших на сцене.

Гаманек продолжал речь, стараясь не глядеть в сторону Гумовского, и считал его появление здесь худой приметой. Старый коммунист, давний безбожник, Якуб Гаманек был не лишен одной смешной слабости — он верил в некоторые предзнаменования. Стоило черной кошке перебежать дорогу, когда он шел на рыбалку, или попасться навстречу женщине с пустыми ведрами, и он тихонько побранивался и огорчался, считая, что клева теперь не будет. Когда улов был все-таки хорош, он забывал об этом, а если плох, вздыхал: «Так я и знал!» Гумовский, которого он заметил в стороне, был для него вроде черной кошки, перебегающей дорогу... Тем не менее Якуб Панасович продолжал свою речь и, конечно, не забыл сказать о том, что скоро начнется строительство станции и надо будет не ударить лицом в грязь.

— Чтобы спинам нашим легче было! — поддержал его взволнованный женский голос из толпы. Вероятно, обладательница его прочла Ярошкин плакат, а может быть, была и на том собрании, когда принимали решение о стройке: там обо всем рассказывали подробно.

— Так станция спины ваши чесать не будет! — сострил кто-то из мужчин под общий смех.

— Чесальщиков на свои спины мы найдем! — не растерялась женщина. — Пусть только руки высвободит...

— А сколько эта станция будет стоить, если не секрет? — послышался из задних рядов хрипловатый голос кладовщика Барковского.

— Ну, ты никогда не спросишь без подковырки, — буркнул недовольно Гаманек. — Вот тут у нас сидит инженер Алесь Иванюта, он вам сейчас скажет...

Алесь побледнел от неожиданности — он не собирался выступать, но делать нечего — вышел к трибуне. Впервые видел он перед собой столько лиц и внимательных глаз. К тому же он помнил, что где-то здесь, в толпе, стоят и мать, и Марфочка, и та, в зеленом платье. Речь его поэтому получилась отрывистой и уснащенной цифрами, значения которых многие не поняли. Несколько раз упомянул он слово «миллион», и, когда сел, из толпы послышался выкрик: