Когда разливается Акселян - [5]

И вот уже два дня, как он сошел с поезда. До деревни дорога неблизкая. В городе он поискал на постоялых дворах своих односельчан, но без толку. В город колхозники приезжали, видимо, редко. Тимер пошел пешком, авось встретится кто в пути или попутная машина попадется. Но надежды его не оправдались, и всю дорогу приходится идти пешком. А сапоги жмут, ноги стерли до крови. Он попробовал было идти босиком, но куда там! Щебень на дороге острый, как бритва. Да, пешком идти, это вам не ехать на поезде, когда приятно укачивает тебя в вагоне, а за окном лихо проносятся телеграфные столбы… Сейчас Тимер похож лишь на паровозного кочегара: лицо в черной пыли, рубашка вся в горячем поту. Временами он даже каялся, что тронулся в путь.

Может, он и не поехал бы, но он получил из дома грустное письмо, которое написал кто-то по просьбе матери.

«Тимербулат мой, — начиналось это письмо, — дела у меня совсем плохи, а рядом ни одного помощника. Долго я не протяну, приехал бы, разочек глянула бы на тебя. Как же умирать одной в заброшенном доме!..». Уж не умерла ли уже его бедная мать, так и не увидев сына. На штемпеле почтового отправления конец июля тридцатого года, а сейчас уже конец августа.

Да, не слишком быстро он собрался в дорогу.

— Не подкачай, Тимер! — на прощанье сказала ему секретарь комсомольской ячейки Нина Круглова. — Ты член транспортного коллектива, во всех делах мы впереди, не осрами себя и нас в колхозе. Хорошо? Не забывай нас, пиши письма, мне пиши.

Прекрасная девушка Нина. Конечно же, не подведет он своих товарищей, не подкачает в работе. Но что делать с больной матерью, как помочь ей? Быстро состарилась, бедная.

И вдруг Тимеру стало тоскливо. Ведь если подумать, что хорошего в жизни видела его мать? День за днем слезы, одиночество и нужда… Каждый кусок хлеба добывала с трудом. Но ничего не жалела она для своего сына, отдавала последнее. А он, Тимер? Когда отучился и начал работать, то посылал ей десять-пятнадцать рублей да на каникулы приезжал всего лишь раз. Какая уж тут помощь!.. А что он мог сделать? Взять ее в город и жить вместе? Но где? В общежитии? Разве она оставила бы в деревне единственную козу и кур!..

Подул легкий прохладный ветерок. Разгоряченному телу и лицу стало легче.

Вот-вот появятся знакомые места: порыжевские высотки, заросшие кустарником балки.

Друг детства Тимера Галяу пас здесь овец Гарея-бая. Овцы были жирными, словно их надули. Но ни Галяу, ни старшему чабану Шамуку от этого не легче; осенью овец загоняли на двор к баю, а потом увозили в Оренбург.

Вот впереди еще подъем, с которого уже видна родная деревня. «Чем занята сейчас моя дорогая, моя бедная мать? И жива ли вообще?..» Тимер ускорил шаг. У тока на обрыве он никого не встретил. Видно, разошлись колхозники по домам, хотя солнце еще стояло высоко.

Наконец показалась деревня, за ней долины. По обе стороны стройные, как рельсы, взметнулись ввысь тополя. Девушки, набрав из реки воду, медленно поднимаются на гору. Поблескивают в лучах заходящего солнца их разноцветные ведра. По улице клубится густая пыль — наверное, возвращается стадо. Даже издали видны изменения, происшедшие в деревне. Поредели вдоль улицы маленькие дома, скосил их, видно, голодный год. А в центре возле мечети прибавилось домов с железной крышей. Сгрудились те, кто побогаче, в одну кучу, поближе друг к другу.

Тимер подошел к берегу Акселяна. С реки подул свежий ветер. Тимер облегченно вдохнул его полной грудью, быстро разделся и вошел в воду. Словно соскучившись по нему, родная река осторожно приняла его в свои ласковые прохладные объятия. Он нырял снова и снова, забыв все на свете. Лишь туманное, но дорогое детство виделось его глазам, лишь ласку реки ощущало его потное тело… Нет ничего приятнее купания в реке. Однажды он признался Нине: «Люблю я воду! Наверное, и смерть моя случится от воды». «Глупый ты, — смеялась Нина, плескаясь в воде. — От того, что любишь, смерти не бывает!» — и густо намазала его спину холодным колючим илом.

Ах, как приятно в реке!.. Тимер снова нырнул, а вынырнув, увидел запряженного в тарантас широкогрудого коня, медленно спускавшегося к броду. В тарантасе сидели мужчина с женщиной. Грязные капли воды забрызгали разбросанную на берегу одежду Тимера.

— Чтоб ты… — он крепко выругался, но голоса его из-за плеска воды и шума колес никто не услышал.

Мужчина в тарантасе, пристально вглядываясь, пытался узнать человека, стоявшего по грудь в воде.

Вспомнив о матери, Тимер заторопился, вышел из воды и, одевшись, зашагал домой. К дому их можно пройти и улицей и околицей. Околицей даже ближе. Ею Тимер и направился.

Родной дом… Разве таким представлял его Тимер! Весь покрыт лебедой, ковылем и лопухом. Дверь, сорвавшись с верхней петли, висит косо и еле-еле. Сразу видно, нет в доме хозяина. Ветер грустно шелестит гнилой соломой на крыше. И шелест этот показался ему беспомощным предсмертным шепотом старой матери. Ветер усилился, завыл… Ох, какая горестная картина! Не выдержав ее, Тимер вбежал в дом. Обхватив голову, он замер посреди комнаты.

Печь была разрушена, окна выбиты, по избе ходуном ходил разбойный ветер. Часть досок от пола и нар исчезла. Полное разрушение и заброшенность. Нет тепла в родном доме. У Тимера пересохло в горле. Из-под вымазанных сажей кирпичей, которыми сложена была когда-то печь, внезапно застрекотал сверчок. Тимер застонал. Он, наверное, стрекотал и тогда, когда умирала его бедная мать. Тимеру захотелось упасть на пол и рыдать навзрыд. Вместе с матерью ушла жизнь из этого дома. Едва сдерживая слезы, он выбежал из темного и холодного дома на улицу.