Когда мы молоды - [25]

«Немцы?! — зарычал первый. — Обрусевшие грязные свиньи, вот они кто!»

Да, если бы не проклятая война! Не было бы страшного удара в спину кованым сапогом, не было бы долгого бегства через поля и леса, — страшно хотелось есть, а спина все ныла, ныла… «Надо бы врача», — говорила мать, — но какие тогда врачи?

А он мог бы вырасти высоким и стройным, красивым парнем. И девушки, которых он обходит за версту — их жалостливые взгляды ранят больнее грубых мужских насмешек, — девушки сами вертелись бы вокруг, и он бы еще думал, какую выбрать в жены! Нет, на красивой жениться не надо, красавицы заносчивы, они любят, чтобы мужчины на них заглядывались… Я выбрал бы простую, невзрачную дивчину и сделал ее счастливой…

«Ах, опять это проклятое «если бы да кабы»! Ну чего рассуждаешь, жалкий горбун, какую ты взял бы, какую нет! Тебя-то кто возьмет, кому ты нужен, всю жизнь проваляешься один в своей каморке, без жены, без книг, без радости… Закурю-ка еще одну…» Дым от сигарет расползается под низким потолком, собирается облачком вокруг лампочки, голой, без абажура. Сейчас, когда у всех горит свет, а в Доме культуры, должно быть, крутят кино, лампочка светит тускло и слегка мигает — в такт с оборотами большого дизеля.

Красивая машина — дизель. Вот бы механиком стать… Но где уж мне, неграмотному!

Если бы не война! Началась, проклятая, как раз, когда время настало идти в первый класс. А потом — ютились как попало, у чужих людей, в суровой степи, а время трудное, военное, каждому приходилось что-то делать, чтобы прокормиться, где уж было думать о школе…

До чего же все могло быть иначе!

Он курит и вместо синеватого облачка дыма вокруг засиженной мухами лампочки видит празднично убранный зал. На сцене — директор совхоза Булат Бейсембаев с бумагой в руке. Называет фамилии, и люди выходят вперед. Директор пожимает каждому руку и вручает разукрашенный лист — грамоту; и еще пакет, перевязанный шелковой лентой. Некоторые задерживаются, на сцене, чтобы сказать несколько слов, им громко хлопают, у всех тепло и празднично на душе.

Вдруг — что такое? Директор громко и отчетливо называет его имя. Не может быть! Но директор повторяет снова:

— Гюнтер Бенке за образцовое содержание отары, за перевыполнение плана по приросту поголовья и по настригу шерсти премируется ценным подарком.

Он сидит в заднем ряду, затаившись как мышь. Директор выкликает еще раз:

— Гюнтер Бенке! Что, нет его?

— Здесь, здесь, вот он! — кричат рядом. Его приподнимают под мышки, подталкивают к проходу, подбадривают, подзадоривают.

Дальше могло бы быть так: уверенным шагом он подходит к столу, пожимает директору руку, с достоинством принимает подарок, поворачивается к залу. «Товарищи! — говорит он. — Я человек неграмотный, как же вы признали меня за передовика? Молчишь, Булат Бейсембаевич, ну ничего, я сам и отвечу. Потому что Гюнтер Бенке не боится никакого труда. Могу и не поспать, могу не поесть, а овцы мои будут сыты. Спасибо за подарок, но работаю не за награду, а потому что забочусь о нашем совхозе и о процветании нашей любимой Родины». И потом еще что-нибудь звучное, красивое — словами, какие много раз слышал по радио…

А вышло так, что Гюнтер Бенке, застенчивый, нелюдимый горбун, неуклюже пробирался вдоль стенки вперед, к сцене, еще больше горбясь от наступившей в зале тишины. Оказавшись у выхода в фойе, он приостановился в нерешительности и — бросился вон из зала. Кинулся к дверям и на улицу, скорей, скорей отсюда! Его настиг взрыв громкого смеха в зале. Смеялись добродушно, неожиданное исчезновение Гюнтера выглядело забавным. Но в душе горбуна этот смех прозвучал обидной издевкой.

Пакет, перевязанный ленточкой, принесли ему домой. Он долго рассматривал голубую сорочку с пестрым галстуком, потом положил их в фанерный чемодан, лежавший под топчаном. Уже целый год хранятся там эти сокровища. Гюнтеру даже не приходит в голову их надеть.

В Доме культуры он с тех пор не бывал.

Вечер за вечером лежит он на скрипучем топчане, курит одну сигарету за другой, размышляет. Его мысли однообразны и безутешны. Иногда он мечтает о невероятном: о том, что люди называют счастьем. Но не верит, что оно когда-нибудь придет.

В большой комнате слышны женские голоса. Мать входит в каморку, на одутловатом лице растерянность.

— Гюнтер, к тебе какая-то девушка.

Мать хотела сказать это просто, никак не подчеркивая, как будто визит девушки в их дом — самое обычное дело. Но как раз наигранное безразличие и выдавало все смятение чувств, вызванных в материнской душе небывалым событием: изумление, надежду, страх перед разочарованием.

Рука с дымящейся сигаретой повисла в воздухе. Гюнтер молчал. Его смятение было еще большим.

— Пустить ее к тебе, или выйдешь?

Горбун приподнялся, свесил ноги с топчана.

— А кто она такая? — спросил он хрипло. Его глаза потемнели.

— Не знаю… — оглянулась мать в сторону двери. — По-моему, из новеньких, из целинников, работает, кажется, на молочной ферме. Иди, сынок, она ведь ждет.

Гюнтер поспешно натянул сапоги и, загасив сигарету о край стола, вышел в большую комнату.

— Добрый вечер, — поздоровалась девушка.