Когда мы молоды - [24]

— А то, что чуть не угробился!

Сказал это — сам не понял, как вырвались из-под спуда эти слова. Никогда бы Саша не подумал их высказать вслух, если бы не эта придирка. И вот они произнесены, вылетели — не поймаешь, а теперь надо за них отвечать.

Но не страшно ничуть, даже облегчение вдруг какое-то, словно сбросил с себя большую тяжесть, и как будто бы даже азартное торжество: что, выкусил, товарищ директор? А то ты не знал, по каким дорогам ездим!

В зале шумок, смешок невнятный, недоуменный, не поняли еще, к чему он это сказал. А приезжий начальник вдруг заулыбался, опять повеселел:

— Как то есть «угробился»?

— А так. Спасибо, товарищ выручил.

Ну, пропал, думалось Саше. Подвел под монастырь все свое начальство. Съедят теперь.

Думал так, а в душе — ликование! И дышится легко, свободно!

— Ну-ка, расскажи, расскажи! — все больше оживлялся приезжий, а зал совсем расказенился, смеялись в голос, кивали Саше, выкрикивали что-то.

— Чего рассказывать… Все знают.

— Кто знает? Ничего мы не знаем! Пусть расскажет! Не знают? Удивительно…

— Ну, раз пошел такой разговор, — послышался из зала скрипучий тенорок… Дядя Егор пробирался между рядами. — Я, конечно, в прения не писался, но сказать могу. А робята послушают, где совру, поправят. — Остановился перед возвышением, внизу, и обращался теперь прямо к приезжему, потому что считал его одного по-настоящему серьезным человеком. — Парень он, Сашка-то, верно, неплохой, к работе охочий. Да ведь и мы от работы не бегаем…

— Вы к залу, к залу повернитесь, вон к товарищам, — сказал приезжий с улыбкой.

— А чего мне к ним, они не меньше моего знают, — Егор махнул кепчонкой, зажатой в руке, блеснула под двухсотваттной лампочкой белая лысина, — а тебя вот в первый раз вижу, тебе и говорю. Мы тут уж охрипли доказывать — дорога нас режет! Что ж, дожидаемся, когда, и верно, угробится кто? А делов-то на том повороте всего пятьдесят самосвалов грунта! Верно говорю или нет?

Стало шумно, безалаберно, стало жарко в просторном зале. Говорили опять и о резине, и о запчастях, и о том, как кого-то когда-то посылали в рейс со стуком мотора, и о том, как слесаря забыли гаечный ключ в собранном блоке цилиндров, и о том, что шофера ездят по принципу «больше газу — меньше ям, будет дело слесарям». Директор сидел насупленный, красный и писал в блокнот, как будто слышал все это впервые.

— Ну, а все же, почин товарища Иванова — поддержим? — улыбается приезжий.

— Дорога будет — почему не поддержать! Разве мы когда были против?

— Так как же, товарищ директор, будем делать дорогу?

— Обязательно, Викентий Степанович! Наше упущение.

«Выкручивается!» — зло хмурился Долгов. Но и себя чувствовал в чем-то виноватым. Был недоволен собранием, недоволен директором, а больше всего недоволен самим собой.

Но уже когда шел домой по пустынным, скудно освещенным улицам, по памяти шагая через колдобины, забыл про недовольство собой, вообще потерял интерес к самому себе, а вместо того радостно, взахлеб, как долгожданную добрую весть, повторял в уме слова приезжего, сказанные напоследок: «Давайте умнеть, товарищи. Пора уж, из детского возраста вышли, наступает серьезное время!»

И вдруг совсем неожиданно для себя самого Алексей Иванович стал напевать в такт своей приободрившейся походке на простой и ничейный, сам собой сложившийся мотив, как у ребенка, радующегося миру: «Наступает серьезное вре-мя, наступа-ет серьезное вре-мя!»

1965

ОБУЧЕНИЕ ГРАМОТЕ

Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, и все-таки линии его тела были болезненно искривлены, потому что под правой лопаткой торчал горб.

Сам по себе этот большой, закругленный выступ не был безобразен. Но он нарушал симметрию, правое плечо задиралось выше левого, торс укорачивался и казался почти квадратным, ноги же слишком длинными. А все, что не соответствует привычным пропорциям, люди находят некрасивым.

Он лежал на спине и курил. Постелью ему служил деревянный топчан, на нем был мешок, набитый соломой, сверху — шерстяное серое одеяло. Мысль о том, чтобы купить себе мягкий диван, как и всякая мысль о комфорте, просто не приходила ему в голову.

Этот топчан, да грубый стол без скатерти, да еще шаткая, некрашеная табуретка составляли все убранство каморки, напоминавшей тюремную камеру. Сходство довершалось частым оконным переплетом, ни дать ни взять железная решетка, она делит на шестнадцать квадратиков нелепо большое для такой каморки окно. И ни единой книги, или газеты, или хотя бы клочка бумаги.

Горбун лежал одетым поверх одеяла, курил и думал думу.

«Смотри-ка, а у меня красивые ноги, длинные, стройные и сильные. Я и весь мог бы быть таким стройным и складным, если бы не…»

Снова в памяти зазвучал резкий, хриплый голос солдата в черной форме, чужой, отвратительный голос, кричащий на мать:

«Говори, где он прячется, этот председатель колхоза, твой муж, большевик, красная собака!»

Он все мог стерпеть, одного лишь не мог: чтобы оскорбляли отца. Он бросился на чужого солдата, хотел ударить его, убить!..

«Не трогайте ребенка!» — закричала мать.

«В самом деле, не стоит, Вилли, — подал голос другой солдат. — Как-никак это немцы».