Когда мы были чужие - [8]

Солнце уже почти село, когда я пришла домой. Отец никогда не возвращался до темноты, но сейчас он сидел у очага и смотрел в огонь.

— Приданое на столе, сто двадцать лир, — угрюмо сказал он. — Ты, вот что. Везде, где будешь, всем говори, что ты из рода Витале, из Опи. На, возьми еще, — он протянул мне палку салями и небольшой круг нашего сыра. — Хотя б до Неаполя сможешь есть как следует. Работай там хорошенько, в Америке, деньги вышли, как только сможешь. Ты славная девушка. Не осрами нас.

Не помню, чтобы отец когда-нибудь произносил такую длинную речь.

— Ты женишься на Ассунте?

Он пожал плечами. Значит, женится.

— И Дзия будет жить с вами?

Он поглядел на тетку и кивнул. Потом отвернулся и мрачно добавил:

— Вот что, Ирма… в ту ночь, когда я… в ту ночь я думал про твою мать и мне нужна была она. — Он прочистил горло. — Мужчине бывает одиноко, вот и все.

Он тяжело поднялся, точно слова вытянули из него все силы. Сжал мне плечо, надел плащ и ушел в таверну. Больше мы с ним не говорили.

Мы молча поели с Дзией, а затем я прогладила алтарную пелену и надушила ее лавандовым маслом. Упаковала свою шкатулку для рукоделья, документы, четки отца Ансельмо, пару платьев и передник, хорошие башмаки, а еще кусочек камня из стены нашего дома. Задула свечу и легла в кровать к Дзие. Я пыталась сказать что-нибудь, но она прижала меня к груди и прошептала:

— Тихо, тихо. Спи.

Во сне она плакала, и я крепко ее обнимала, чтобы утешить. Когда я проснулась, отец уже ушел.

На рассвете я в последний раз пошла на колодец, чтобы принести домой воды. Там меня ждала Ассунта, с маленькой буханкой хлеба. Он был еще теплый.

— В дорогу как раз сгодится. Ты не тревожься, я буду хорошо заботиться о твоей Дзие.

— Спасибо, Ассунта.

Слезы закапали на хлеб, я утерла их шалью.

— Поверь мне, Ирма, твой отец добрый человек.

Я ничего не сказала ей.

— Как он замечательно смеялся, когда был молодой. Ты знаешь, что до того как родился Карло, они с твоей матерью потеряли троих детей? Он однажды признался мне, что боится слишком сильно полюбить ребенка, а потом вдруг потерять его.

Отец никогда не говорил об этом. Возможно, я бы и не узнала ничего, если бы осталась в Опи.

— Правда. На, возьми, — она положила мне на ладонь пять бронзовых пуговиц. — Они очень тонкой работы. Сможешь продать в Америке за хорошие деньги, или носи сама.

Я попыталась поблагодарить ее, но она уже торопилась прочь. Пока я шла к дому, пуговицы стали теплые, как хлеб. Последний раз я иду к дому.

Утреннее солнце пробивалось в наше окно.

— Тебе пора, — сказала Дзия, когда я вошла в комнату. — Плащ Карло ты оставь мне. И все, иди.

Она уселась на стул и замерла неподвижно. Я положила золото и свое приданое в замшевый мешочек и повесила его на грудь. Затем расправила плащ Карло на кровати, зажгла свечу и опустилась на колени у ног Дзии. Она погладила меня по лицу, поцеловала обе руки.

— Как доберешься и благополучно устроишься, — сказала Дзия, крепко, до боли, сжав мне руки, — напиши из Америки.

— Да, Дзия, обещаю тебе.

Я хотела поцеловать ее, но она мягко отстранила меня.

— Ступай, Ирма. Живи честно, и да хранит тебя Господь.

Я вышла из дома и быстро зашагала вниз по дороге, а птицы кричали мне вслед: «Чужая, чужая, чужая!»

Глава вторая Аттилио

Когда я добралась до Пескассероли, моя тень съежилась и превратилась в небольшое пятно. У городских ворот я нашла прохладное место и остановилась передохнуть, а улицы, прежде хорошо знакомые, высовывали длинные узкие языки и дразнились: «Девушка с гор, если ты и сейчас так напугана, как же ты попадешь в Америку?»

Перебирая четки, чтобы успокоиться, я обнаружила приятную вещь: улицы были почти пусты. Жены торговцев, должно быть, отдыхали в прохладных комнатах с плотными занавесками, меж тем как их мужья плавились от жары в магазинчиках и рыночных палатках. Так что, может, никто и не станет, указывая на мой дорожный мешок, спрашивать с дурацкой ухмылкой, уж не собралась ли я уйти в монастырь, как сестра Филомена.

Я пересекла площадь, и лишь двое нищих лениво наблюдали, как я набираю воду в кожаную флягу. Это вошло в устойчивую привычку, брать воду про запас. Когда мы были маленькие, Карло прошел мимо горного ручья, не напившись. «Идиот! — воскликнул отец, — следующий ручей, может, пересох. — И, не переведя дух, велел: — Ирма, и ты пей».

Помыв лицо и руки, я подняла глаза и увидела Опи. Похоже на коричневый колпак на макушке горы, подумала я. Неровная линия гор и деревьев на мгновение показалась мне толпой моих близких: отец, Дзия, Ассунта, жена мэра, отец Ансельмо, даже Габриэль и мальчишка-пастух — все там, кроме меня. «Ирма вышила ее перед отъездом», возможно скажут наши женщины, разглядывая мою напрестольную пелену, когда увидят ее в воскресенье, но потом разговор перейдет на другое: цены на шерсть, захворавший младенец, волк, что таскает овец — надо поскорей устроить на него облаву. Отец редко говорил о маме после ее смерти и наверняка не станет говорить обо мне. Меня пробрала дрожь, но тут я поймала мутный взгляд нищего, вяло устремленный мне в лицо. Иди, сказала я себе. Шевели ногами. И отломила бродяге хлеба.