Когда море отступает - [10]

Чем дальше, тем все величественнее представлялся с высоты океан, а поселок суживался. Танк, сделав последний поворот, остановился над Постоянной выставкой, на уровне крыши с караулкой, увенчивавшей нелепый замок постройки 1880 года. Ветер с моря шевелил дикий овес и хлопал полотнищами знамен, упиравшихся древками в животы знаменосцев. Сзади еле карабкались человек двести ветеранов — хромые, убогие, искалеченные, поседелые воины, облекшиеся в темную гражданскую одежду, с орденскими лентами в петлицах.

— Генерал Рувильуа! — шепнул какой-то мужчина своей спутнице, побледневшей от скуки. — Сподвижник генерала Леклерка. А рядом сын генерала Леклерка. Похудел!

Стало трудно продвигаться вперед. Толпа оплотневала. Канадцу преграждала путь рослая и дородная матрона, широкозадая, как кобыла. За руку матери цеплялась девочка — настоящая куколка с голубыми глазами. Матрона пыталась другой рукой поймать карапуза лет четырех — рыжего, крепко сбитого телка. Залпом фальшивых нот грянула «Марсельеза». Малый весь подобрался и неумело изобразил крестное знамение. Он почувствовал, что должен что-то сделать, и повел себя так, как надлежит вести себя в церкви. Пыль покрывала его щеки персиковым пушком.

Напротив застывших кадровиков с надвинутыми на брови касками, ремешки которых врезались им в подбородок, теснились герои головы у них были срезаны фарфоровой белизны воротничками, лица своей топорностью напоминали лица друидов, франков, викингов, сподвижников Меровея. Муниципальный совет расположился подковой, как на официальных фотографиях, вокруг мэра, генерала Рувильуа, сына Леклерка и еще одного человека в мундире, сплошь расшитом галуном. Ничто не веселило взора, кроме трех красивых, раскрасневшихся нормандок в чепчиках, в косынках, похожих на скатерти, кашемировых шалях, юбках в полоску. Это были королева Кальвадоса и две ее фрейлины. Все три были похожи на туберозы, и, конечно, они предпочли бы сейчас очутиться на балу! Раздался сигнал «В поход!» В море желтый, как яичный желток, траулер отбивал свой тяжелый и мерный такт — на две четверти. По непокрытым головам промчалась тень от облака.

Настойчиво вызывая призраки мертвых, глухо рокотали барабаны.

Из Аснелля, Грэ-сюр-Мер, Вервилля, Курселля, Сент-Обена доносился перезвон колоколов. Во всех этих богоспасаемых городках, наверное, были свои площади 6-го июня, улицы Освобождения, бульвары Эйзенхауэра! И всюду торжества. В мэриях, на кладбищах, в церквах, в парках, у памятников погибшим! Трубы рвали воздух в клочья. В толпе снова послышались кашель, смешок, болтовня.

Абель подошел поближе к танку и начал рассматривать гусеницы, броню, орудие, белую звезду на боку. Прочел название. Да, что и говорить, не повезло ему! «Он напоминает мне „Шерман“, который я так любил!» Абель горько усмехнулся. Но он все же преодолел ощущение горечи и стал спускаться с холма. Увлекаемый потоком людей, которых уже потянуло в родной городок — к аперитиву, устрицам, серому хлебу, соленому маслу, жареному мясу с кровью, мускату, желтому камамберу изготовления гениальной Мари Арель и к тостам, Абель бурчал: «Будь проклят, распроклят, распроклят!» — отчасти машинально, отчасти с насмешкой над самим собой, над тем, что он иностранец и говорит с канадским произношением. Будь проклят! Редко когда это знаменитое ругательство, столь знакомое по солдатским песенкам, так подходило бы к случаю! На боку танка он прочел: «Вими». Сорок с чем-то лет тому назад в Вими другого Леклерка ранило в грудь навылет, и потом он пятнадцать лет подряд умирал и умер в 1931 году, когда его сыну Абелю было всего шесть лет.

Спускаясь по крутой тропинке, знаменосцы свертывали стяги, позолоченные наконечники которых угрожали бокам шедших впереди. На горе представители власти возложили два венка из алых роз на груду железа, по-прежнему именовавшуюся танком. И теперь этот танк оставили в добычу ржавчине.

На противоположном конце площади Освобождения возвышалась гостиница «Пристань». Пристань всегда где-нибудь да найдется, и этой пристанью обычно оказывается кабачок. Набившиеся сюда любители выпить потягивали священный аперитив, то было возлияние богам радости жизни. В окна была видна бетонированная дорога, тянувшаяся у самого моря, на уровне воды цвета устриц, а там, вдали, море наплескивалось на черные линии и так уже наполовину погруженных в воду гробов Мэлберри II.

Абель с облегченным вздохом опустился на стул. От той дурноты, которую он почувствовал у Ворот Войны, и следа не осталось. Вскоре подошла подавальщица — гибкая брюнетка с длинным носом и узкими живыми глазами; ее не портили даже красные веки, дряблые груди и свислый зад, оправленный в белый фартучек, на котором еще не успела смяться оборочка после утренней глажки.

— Плохи мои дела — Иветта улизнула! Воспользовалась тем, что умеет говорить по-американски, и подцепила одного! Факт! Тут у нас их много было. Вам «попугай»?

Значит, Абель здесь свой человек, раз считается, что он должен понимать, что такое «попугай»!

— Да, конечно, «попугай»! А… молодая женщина еще не выходила?

Он было заколебался. Но как, однако, иначе назовешь Валерию?