Когда мне было 19 - [5]

«Боже, — думалось мне. — Как я не люблю пессимистов (да и себя в том числе)».

Мне всегда хочется сердитым голосом пессимисту сказать: «Слушай, если мир не по тебе, то не щеголяй своим неудовольствием — покинь его и не мешай другим!»

Но эта мысль осталась только мыслью, а произнёс я следующее:

— Эмочка моя дорогая, прошу тебя, не убивай меня своими фразами! «Не проживу, не проживу!» Тьфу! Милая, у тебя есть «без пяти минут» — муж. А, знаешь, что это означает?

— Гм… Что я без десяти минут — мама, без двадцати минут — бабушка, и без получаса — труп?!

— А вот это, дорогая моя, ты перебарщиваешь. Ещё ведь даже неизвестно, еду я в армию или нет, верно? Ну, так и плакать-то нечего!

— А ты как меня учил, помнишь? Ты говорил: «Любимая, запомни: не грозят тому страданья, кто продумал всё заранее!»

— Ну, при чём здесь это? Не утомляй меня! Ты ведь знаешь, что всё решается только завтра! Понимаешь?

— Возможно, Дим, — обречённо вздохнула она. — Только бы не наступило завтра!

Завтра. Знала бы она, как боюсь я с этой минуты это слово — «завтра». Почему-то было такое предчувствие, что менять что-либо было поздно. Казалось, всё уже решено без моего участия. Es ist zu spät.

Эту ночь я не спал, а лишь отчаянно пытался: ворочался, голову накрыл подушкой, заворачивал себя в одеяло, но эффекта никакого.

К 8-и утра, как и было указано в повестке, я стоял возле коренастого майора районного военкомата. Он сидел за старым лакированным столом и тщательно перебирал потрёпанные папки с бумагами. Его рыжеватые волосы и усы то и дело бросались в глаза и вызывали незатейливую улыбку.

— Здрасти! — решил отвлечь его я.

— Фамилия? — грубо спросил он, не отрывая глаз от своих бумаг.

— Лавренёв! — несмело и настороженно прозвучал мой голос.

Положив ручку на стол, майор внимательно глянул на меня.

— Батюшки! — выдохнул он. — Ты кто?

— Э-э… Лавренёв. Я ведь только что сказал!

— Нет, ты не Лавренёв. Ты — клоун! — тут он привстал, заметно омрачившись, и начал ходить вокруг меня, осматривая с такой тщательностью, будто колорадских жуков выискивал на картофельной ботве. — Рокеры грёбаные, развелось вас тут, чёрт побери! Думаете, вам всё можно?!

Я опешил. Похоже, что майор держал зло на любителей тяжёлой музыки.

— Ну и откуда ты «такой»? — высокомерно произнёс он, ухмыляясь самым бестактным образом.

— Оттуда же и тем же способом, — сострил я в ответ.

За мой язык меня многие не любили. Все колкости с примесью язвительной иронии — это то, в чём равных мне по всей округе просто не было. Ну, а с другой-то стороны — не монумент же я, чтоб разглядывать меня с такой скептической скрупулёзностью.

— Ясно! — продолжал майор, выпив стакан воды, который был предварительно налит из стеклянного графина. — Значит так: сейчас ты быстренько пройдёшь по кабинетам наших врачей, а послезавтра, на 9:00 с вещами прибудешь на распределительный пункт. Это на улице Шмидта, возле Радиоприборостроительного колледжа.

Боже, он так уверенно говорил, будто и впрямь, всё уже было давно решено, причём — без моего участия.

После первого же врача, офтальмолога, я понял, что так и было. На моё плохое зрение было отреагировано штампом «ГОДЕН» в моём личном деле. Мне, естественно, личное дело не то что не показывали, даже в руки не давали. Майор занёс его к первому врачу, а уж там — цепочкой, от врача к врачу. И результаты были для меня полной неожиданностью, ведь показали мне их уже в самом конце, на столе у майора, опустошающего очередной стакан с водой. Несмотря на мои проблемы с сердцем, кардиолог, пожилая женщина, понятливо кивала головой, видимо понимая, чем обусловлены мои жалобы.

— Одышка, периодические боли, — перечислял я.

К тому же, бабушка-врач даже говорила, с чем это могло быть связано и что мне нельзя ни в коем случае служить в армии, при таких-то проблемах с сердцем. Казалось бы, что путь к армейской жизни и солдафонской тушёнке для меня закрыт навсегда, но на столе у майора я увидел, что «Годен» по результатам прохождения всех врачей. Я, пригорюнившись, стоял перед лакированным столом и боялся поднять взгляд.

— Так, посмотрим, — вальяжно листал он моё личное дело. — «Годен»! Ну, так я и думал! Отлично!

— У вас врачи все куплены! — в истошном крике произнёс я.

— Само собой — улыбался майор, принимая меня за сумасшедшего с пучком отговорок на все случаи жизни.

— Я имею жалобы на сердце и глаза! А эти трухлявые ведьмы пишут — «годен»? Быть того не может!

— Ничего. В армии сделают из тебя человека! Только эту дурацкую чёлку тебе придётся убрать! И поснимай с себя все эти сраные браслеты и напульсники!

— Он на мою собаку похож, — улыбнулась рядом сидящая секретарша.

— Это ещё почему? — сердито спросил я.

— А у моей собаки тоже ошейник есть!

— Очень смешно! — сквозь зубы, сердито произнёс я.

— Лавренёв! В какие войска тебя записать? — с тем же наглым выражением лица продолжал майор.

— В МВД, раз уж на то пошло!

— Да какой там? Николаич, ему только в самокатные или пистолетиковые, — засмеялась секретарша.

— Не всех ещё ломом продавили! — съехидничал я и, развернувшись, ушел в сторону дома, не обращая внимания на болтовню сзади. Как окажется, моё высокомерие и давно забытая субординация сыграет со мной злую шутку. Подумать только, 2 ноября — я буду в армии. Оставалось каких-то несколько дней. А за это время я должен был уволиться с работы «в связи с призывом в армию», и моей любимой как-то это объяснить, чтоб она не повесилась, а также попрощаться с друзьями, собрать вещи и устроить проводы. Назад дороги уже нет. И я еще раз убеждаюсь, сколько вокруг меня несправедливости. Ненавистью укрыта обложка книги: «О моём отношении к врачам».