Когда идет поезд - [17]

Голубые озерца под колючими рыжеватыми кустиками бровей вызолотила улыбка, она же смягчила, разгладила крутые, чисто выбритые скулы, - в спокойном, несколько замкнутом лице сорокалетнего человека на мгновение возникло, проступило что-то озорное, мальчишеское.

- Проучил он нас таким образом недели две и исчез.

Позже его у нас на деревне иначе, как арапом, не называли. С оттенком какого-то даже восхищения: ну и арап!

А я вам совершенно искренне скажу: как бы там ни называли, но я никогда потом не встречал ни одного педагога, который бы так молниеносно завоевал внимание и сердца своих учеников!

Мы посмеялись; почти не сомневаясь в ответе, я поинтересовался:

- Вы - педагог?

- С вашего разрешения, - подтвердил он, наклонив крупную рыжеватую голову. Он допил пиво, аккуратно и сосредоточенно сбил в пепельницу пепел с сигареты; крутые, чисто выбритые скулы его снова отвердели, из-под колючих клочкастых бровей глаза его глянули спокойно и неулыбчиво - так меняется, темнеет озеро, когда с его поверхности, переместившись, уходит солнце.

- Или вот еще один - отголосок. Правда - несколько иного плана. Не такой радужный... Что-то на втором либо на третьем году войны - я-то совсем мальчонкой был. Пахали мы с матерью поле под картошку. На своей корове. Все там же - в нашей подмосковной деревне. Пахала, конечно, мать, я сбоку босиком бегал. То прутиком Зорьку нашу стегну, то по боку глажу жалел. Не хотела она ходить, мычала... И вот остановилась неподалеку, на дороге, машина. Черная, длинная - по земле прямо распластанная. Вышли из нее люди - в светлых плащах, в шляпах. Фотоаппаратами щелкают, посмеиваются.

А рядом с нами дядя Ваня пахал - зимой только с фронта пришел. Без ноги. Да еще, рассказывали, сильно контуженный, - припадки у него случались. И пахал-то, кстати, даже не на корове - чуть не на теленке. Как увидел этих, с фотоаппаратами, не наших, - схватил вилы и к ним. Лицо перекошено, серый весь, культей своей деревянной проваливается и бежит. Мать у него на вилах повисла и кричит - тоненько так: "Опомнись, чумовой! Пускай они, ироды, нуждой нашей подавятся! Горем нашим!.."

Сосед мой крепко, с силой потер резко срезанный подбородок; только что сдержанно-напряженный голос его прозвучал со спокойной горчинкой:

- Больше такой молодой и красивой - как тогда - я своей матери уже не помню. Как провал в памяти. Потом, как и теперь, она всегда была одинаковая - старенькая, ласковая, тихая. Молодым отец остался - на фотографии.

Подошла рассчитаться, молниеносно орудуя крохотными пластмассовыми счетами, официантка; и тут же к собеседнику моему подсел - плюхнулся налитый жирком и энергией черноволосый дядька в белоснежной, с кружевной отделкой, сорочке. Стул, стол да и весь вагон, мне показалось, при его приземлении ощутимо качнулись.

- Вот что, дорогуша, - придержав могучей ладонью пухлый локоток официантки, - как свой своему, - уверенно сказал он: - Выставь сначала с дюжинку "жигулевского". Потом сбегай на кухню, попроси, чтоб организовали что-нибудь подходящее. Какой-никакой осетринкисеврюжки. Что?.. Это понятно, что нет. А ты им передай:

сам, мол, он директор базы, - знает, как из нету красную икорку сорганизовать. В долгу не останусь и ты в накладе не будешь. Развеяться хоть, фу, жарища какая!

Надолго и поудобней устраиваясь, он подвигал по стулу задом, вольготно, до пояса, расстегнул, раскинул кружевную манишку и, вероятно, тут только обратил внимание на две сиротливо стоящие на столике пивные бутылки.

- Что, мужики, - по-простецки, сочувственно и дружелюбно осведомился он: - Тити-мити не хватает? Не журись, угощаю!

Мы, конечно, поднялись, потому что ни сидеть, ни тем более разговаривать с ним не хотелось. Хотя, если вдуматься, и он тоже был отголоском чего-то.

1976