Кое-что о прогрессе - [4]

   Как видим, семинария не заглушила в Сперанском его блестящих способностей. Напротив, замечательно, что из русской семинарии, о которой не говорят теперь иначе наши прогрессисты, как отплевываясь, - из семинарии провинциальной в прошлом столетии могли выходить даже такие люди, как Сперанский.

   Но выйдя из школы, где вдруг очутился он? Он перебрался из Владимира в Петербург, из семинарии перешел в Александро-Невскую Академию, поучился и поучительствовал там и тотчас потом очутился в атмосфере канцелярий. В канцеляриях началась его публичная деятельность, в канцеляриях она продолжалась и прямо привела его ко двору. Школа, затем канцелярия с своим бюрократическим механизмом и, наконец, прямой доступ к источнику всякой силы - вот поприще Сперанского. Он воспользовался всем, что могли ему дать школа и канцелярия; но этого было, конечно, очень мало для того, чтоб явиться государственным преобразователем; этого было мало, чтоб управлять делами целого народа. Он не мог знать этой жизни; ему негде было изведать на деле разнообразие ее интересов; ему негде было приготовиться к делу управления и законодательства; ему неоткуда было услышать голос самой жизни и дознаться от ней, чего она сама хотела. Но он чувствовал в себе великие силы; он с изумительною быстротой приобретал разнообразные сведения; он разом становился и юристом, когда нужно было сочинять уложение, финансистом, когда приходилось изменять налоги, политическим организатором, когда, увлекаясь идеями времени, он в своих беседах с императором замышлял пересоздать государственные учреждения. Он, конечно, не был верхоглядом; в этом служат порукою его действительно необыкновенные способности и его умственная зрелость. Не было области, совершенно для него чуждой, и ему не нужно было больших пособий для того, чтобы прочным образом овладеть всяким знанием. Его финансовые воззрения, по тому времени, основательны и блестящи; его работы над Сводом в позднейшую эпоху его жизни положили у нас начало истинно научному юридическому образованию; он воспитал у нас первых русских юристов, и самые университеты много обязаны ему в этом отношении. Словом, во всем, чего он ни касался, становился он мастером. И, однако, что же мы видим? Мы видим блестящие постройки в кабинете по самым симметрическим планам и ломку жизни, как только проникало в нее что-нибудь из этих кабинетных замыслов. Все рассчитывалось на благосостояние и благоустройство, и все между тем вызывало лишь ропот или вопли; все клонилось к тому, чтобы положить начало твердому порядку и законности, и все, напротив, только расшатывало то, что еще оставалось твердым, и все нарушало интересы вполне законные.

   Наши финансы требовали серьезных мер, и Сперанский очень хорошо понимал, каким бременем была для страны масса ассигнаций; он первый, к изумлению окружающих, назвал их прямо государственным долгом; теоретические соображения его были правильны, но чтобы найти средство к изъятию ассигнаций из обращения, он вдруг, без всякой пощады, возвысил налоги. Он объявлял несколько раз от имени правительства, что эта надбавка временная, вводимая лишь на один год, а между тем на следующий год приходилось опять прибегать к надбавке, и наконец она превратилась в постоянный налог. Подати возросли неимоверно, и несмотря на то число ассигнаций не только не уменьшалось, а даже увеличивалось. Публика имела полное основание винить его в том, что он внушил правительству решимость возвысить налоги, а исправить денежную систему все-таки не успел.

   Экзамены на государственную службу для получения права на чин коллежского асессора, сообщавший в то время потомственное дворянство, были весьма рациональною мерой; они подняли значение университетов и заставили учиться. Но каким бедствием постигла эта мера множество ни в чем не повинных людей! Вот разительный пример, как бережно и внимательно должно обращаться с жизнью. В этом законодательном кабинете, так высоко вознесшемся над землею, задавался ли вопрос (задается ли он и вообще в подобных случаях?), за что должен пострадать весь этот люд, который поступил на службу, жил и служил, нимало не подозревая, что явится законодатель, который остановит его на пути и отнимет у него то, в чем эти люди видели свое бесспорное право? Эти люди не совершили никакой вины; они шли по следам своих предшественников, служили точно так же, как и те; они поступили на службу по заведенному порядку, который не требовал от них аттестата в науке; они расположили свою жизнь согласно с этим порядком и в полном доверии к нему. За что же лучшие и худшие между этими людьми подверглись равной части, отнявшей у них право, которое в глазах их не могло не иметь громадной цены и которое было, может быть, главным жизненным интересом для многих? Какой-нибудь великодушный прогрессист скажет, пожалуй, что интерес этот мелок, что этим людям не следовало домогаться привилегий, сопряженных с чином коллежского асессора, что чины пустяки, что привилегия потомственного дворянства также пустяки, что с высшей точки зрения все это исчезает. Но часто так называемые высшие точки зрения - не точки зрения, а точки, которые ничего для зрения не представляют. Часто это только точки пустословия и фразерства, когда речь идет об исторических суждениях и об оценке действительных интересов. С такой высшей точки зрения ограбить человека или убить его тоже покажется делом ничтожным. Пусть перед разумом чины - пустяки, и в будущем прогрессе исчезнут привилегии; но в настоящей действительности права, которых незаслуженно лишились чиновники, застигнутые указом об экзаменах, были живым интересом, и отнятие его поразило жизнь людей, ни в чем не виноватых; оно покарало их почти как преступников. Не было ли это таким же роковым бедствием для них, как землетрясение или наводнение?