Кое-что о прогрессе - [6]

   "Уже прежде приверженный от души, - говорит Розенкампф, - к французской системе централизации и усердный почитатель Наполеоновского кодекса, он (Сперанский), с тех пор как побыл вблизи самого источника (то есть в Эрфурте, где происходило знаменитое свидание с Наполеоном), вполне уверился, что подобное чудо можно и должно сотворить и у нас. Дело же было и не слишком мудреное: французский кодекс состоит всего-навсего из 1800 параграфов, и передать их в прекрасных русских фразах можно без большого труда в какой-нибудь год. При первом свидании он объявил мне только, что комиссии непременно нужно дать другое устройство, другой план, другие формы, чем он и займется неотложно. Я хотел было войти в некоторые объяснения; но начальник мой так был занят, так поглощен делами, визитами и аудиенциями, что мне не удалось промолвить ни одного слова... Против прежнего, - продолжает Розенкампф, говоря о преобразовании комиссии, - в сущности переменено было очень мало; в именах иформах почти все... Меня сравняли с прочими начальниками отделений и в этом звании поручили мне составлять гражданское уложение по данному плану, содержавшему в себе одни заголовки, почти те же, что и в Наполеоновском кодексе... Вдруг однажды, в конце февраля 1809 года, он (Сперанский) сам ко мне зашел с огромною кипою бумаг и объявил, что это - готовый проект гражданского уложения. Пока я собирался поздравить его, что дело устроилось без моей помощи и так скоро, он стал изливаться в горьких жалобах на тех людей, которым, в секрете от меня, доверил составление проекта; говорил, что никак не может внести уродливую их работу в совет комиссии, предназначавшейся к открытию 1-го мая, и просил меня немедленно заняться изложением вновь первой части, то есть права лиц... Я обещал исполнить все, что в моих силах, повторяя, однако, сомнение, чтобы через два месяца можно было предложить совету такой кодекс, которого не написано еще и первой строки. Он, с своей стороны, отвечал, что с помощью моих приготовительных работ и при известном моем таланте проект верно будет готов. Словом, вся важность для него состояла только в том, чтобы дело хоть как-нибудь да поспело... 1 мая явились в комиссию члены нового ее совета. Им дали понять, что предлагаемая на рассмотрение глава проекта уже прочитана предварительно государем. Новосильцев, Чарторижский и Потоцкий предъявили несколько основательных замечаний, которые, однако, все, частью тут же, частью в следующее заседание, были отвергнуты или обойдены. Князь Лопухин молчал и только поглядывал на меня. Алексеев согласился с общим одобрительным заключением, но заметил, что статьи проекта, хотя к ним и подведены ссылки на русские указы, отзываются чем-то чужеземным, затрудняющим ясное уразумение их для русского законника. Я тогда еще не знал Алексеева, человека очень опытного и умного, Сперанский же уверял меня, что это - невежественный подьячий, которого назначили в комиссию только потому, что он пользуется некоторою известностью между русскими правоведами и давно сидит в сенате. Между тем неделя шла за неделей, протокол и главы подписывались, и в октябреправо лиц было кончено и отдано в печать. Сперанский, держа сам корректуру, позволял себе при ней немало новых поправок и перемен. Были, впрочем, и вне комиссии люди, понимавшие дело лучше, чем казалось на вид. Так, однажды у старика графа Строганова (Александра Сергеевича) на даче его на Малой Невке был, как и часто осенью, фейерверк. Я находился тоже в числе гостей. "Voila, mon cher [Вот, мой дорогой], - сказал он мне, намекая явно на Сперанского, - сотте nous lancons nos fusees, chacun a sa maniere; mais vous voyez que l'obscurite у succede immediatement [как мы запускаем ракеты, каждый по-своему; но вы видите, что темнота наступает там немедленно (фр.)]".

   Биограф, приводя отрывок из записок Розенкампфа, замечает, что в них господствует чувство неприязни к Сперанскому. Почтенный биограф, очевидно, берет сторону Сперанского; он при всяком случае отзывается о Розенкампфе как о человеке, который во вражде своей с Сперанским увлекался не совсем похвальными мотивами, чувством личного оскорбления и тщеславия. Что чувство личного оскорбления было в Розенкампфе, в этом нет никакого сомнения, да этого и сам он не скрывает. Он называет Сперанского верхоглядом, человеком поверхностным; он радуется его падению, он боится его возвращения. Итак, без сомнения, в чувстве своем Розенкампф не был дружелюбно расположен к Сперанскому; он, конечно, не вышел бы на арену защитником его даже в том случае, если бы сам вполне был убежден в нелепости клевет, к которым Сперанский впоследствии подал повод; он был не прочь повторять все дурное, что о нем говорилось. Но надобно быть справедливым и к ученому автору исследования о Кормчей Книге. Вышеприведенные характеристические места из его записок сильно отзываются правдой. Биограф, укоряя Розенкампфа в неприязненном духе записок его относительно Сперанского, обращается к другим источникам для того, чтобы характеризовать деятельность Сперанского по законодательным работам. "Обратимся теперь, - говорит он, - к другим источникам". Что же выходит из других источников? Послушаем.