Кое-что о Федоре Михайловиче и о других - [3]

Бывало, приедешь в Старую Руссу, придешь в Дом Достоевского, Георгий Иванович встретит — и обратится к хозяину: «Федор Михайлович на нас не обидится. Он рад гостю, если гость приходит с чистыми помыслами. Входя в дом Федора Михайловича, темные мысли надо оставить за порогом...

Георгий Иванович помещал меня на ночлег в кабинете Федора Михайловича, с «Дневником писателя» на столе, раскрытом на «Сне смешного человека». «Прочтите это на сон грядущий, — напутствовал меня старорусский достоевед, — вы лучше поймете Федора Михайловича».

Увы, так было недолго, Георгия Ивановича не стало, и от Дома Достоевского над рекой Перерытицей как будто отлетел дух хозяина. Беззаветно полюбить Федора Михайловича, предаться ему всем существом — тоже своего рода гениальность. Царствие Вам небесное, любезный Георгий Иванович!

Но увлечение Достоевским таит в себе нечто непредсказуемое, опасное — достоевщину. Право, едва ли можно жить в мире болезненных фантасмагорий романов самого трагического гения XX века и при этом блюсти в себе самом норму общепринятого благонравия. Трудно да и не нужно судить со стороны, что подвигло преуспевающего профессора русской литературы Бурсова, перевалившего на девятый десяток, оставить обжитой за десятилетия, с отборной библиотекой, кабинетом, прекрасными картинами на стенах, домохозяйкой, никем в своей жизни не бывшей, кроме как профессорской женой... Ах, Боже мой! Где стол был яств, там гроб стоит...

Можно предположить, что на уход из дома Бориса Ивановича Бурсова подвиг пример его кумира (до Достоевского) — Льва Николаевича Толстого... Что касается мотивов ухода... Нельзя же так просто вдруг взять и уйти... Профессора Бурсова знали, любили, опекали, ему завидовали, его недооценивали, попрекали, виноватили без вины... Все в порядке вещей — при занимаемом профессором положении. К месту его пребывания в научном и житейском мире его привязывали незримые нити, даже и канаты...

Помню, раз собрались мы у Бурсова: я, Распутин, Белов, Битов — подрастающая молодежь (при разной степени моложавости). Бурсов сам выбрал, кого пригласить к себе на журфикс, выставил коньяку, Клавдия Абрамовна подала чай. Но путный разговор как-то не получился, мы понесли кто в лес, кто по дрова. Откуда же нам было тогда знать, что через какие-нибудь пятнадцать лет Битов будет провозглашен «живым классиком» в «демократической» России. Не могли мы предположить, что вскоре уйдет за горизонт наш доброжелательный патриарх, не станет и самого дома Бурсова, где мы попиваем коньячок, как в доме Федора Павловича Карамазова. Воистину, человек есть тайна.

На чем мы остановились? Да, на мотивах ухода Бурсова из дому от жены. Тут чистая достоевщина: ревность, коварство, измена. Профессор уподобляется ревнивцу из какого-нибудь романа Достоевского, ну, хотя бы тому же Федору Павловичу Карамазову или, в фарсовом варианте, старшему Верховенскому из «Бесов». Одержимый самовнушением муж не отказывает себе и в проницательности следователя-психолога Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». Находятся улики в неверности жены, пусть тридцатилетней давности, военной поры... Борис Иванович Бурсов уходит из дому, как Лев Толстой, или, ближе по антуражу, как Степан Трофимович Верховенский от генеральши Ставрогиной. Уход мотивируется неверностью жены...

В интеллигентских кругах Ленинграда тогда только об этом и говорили. Конечно, похоже на Толстого, сильно припахивает достоевщиной, но как же Борис-то Иванович будет жить, при его житейской беспомощности? Каково Клавдии Абрамовне одной — больной несчастной старухе после пятидесяти лет безоблачного супружества?

Устройство профессора — выходца из народа — взяли на себя партийные органы, кто же еще? Во внутренние сложности не входили, светило науки надо было сохранить... в рабочей форме. Бурсову дали небольшенькую квартирку, помогли перевезти необходимые для работы книги (он тогда писал «Судьбу Пушкина»). Все другое осталось разорванным по-живому: на развод, выписку со старого места жительства, прописку по новому и другие акты гражданского состояния чего-то не хватило, то есть профессор пребывал в позе страуса, спрятавшего голову под крыло. Крылом служили партийные органы: надзирали, оберегали...

Последним знаком признания и поощрения доктору филологических наук, профессору, писателю Бурсову со стороны партийного руководства послужило присуждение Государственной премии за «Судьбу Пушкина».

Судьба самого Бурсова с этого времени выпадает из круга внимания и понимания кого бы то ни было. Далее все по сюжету одного из романов Достоевского: рядом с престарелым достоеведом дает о себе знать Грушенька, Настасья Филипповна или Катерина Ивановна — советского образца (советское жизнеустройство стремительно пошло на излет). В последней части придуманного самим для себя романа Борис Иванович Бурсов едва ли играет сколько-нибудь активную роль. В отличие от Федора Михайловича Достоевского, достоевед не выбирает себе в усладу и единомыслие верную жену Анну Григорьевну, а некая дама выбирает (вернее сказать, подбирает) его. Никому не ведомая особа приходит в профессорскую обитель с улицы (чего в ней нет, так это сходства с Соней Мармеладовой); знакомства, связи, интересы Бориса Ивановича, круг его жизни — чужие для нее и по-видимому опасные; все безжалостно обрубается. В телефонной трубке всегда женский голос, охранительный, как рык сторожевой собаки. Бурсова к телефону не приглашают, бурсовские друзья выслушивают от дамы отповеди, приводящие в оторопь. Достается и соломенной вдове — старухе Клавдии Абрамовне Бурсовой, ее обвиняют в том, что... она была приставлена к Борису Ивановичу органами НКВД. Разыгрывается спектакль в жанре фантастического реализма.