Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [58]

В то время как Трубецкой в Петербурге обсуждал могущие быть последствия совершившегося переворота, Екатерина сидела в Монплезире, в комнате, которую называют малой голландской кухней и которую занимала до того одна из её любимых камер-фрау Катерина Ивановна Шаргородская. В комнате был маленький очаг из расписных голландских изразцов и, говорят, она действительно служила кухнею, в которой Екатерина I, бывшая тогда ещё просто Мартой, готовила своему царственному супругу Петру Великому любимый им форшмак. В ней стояла ещё та резная мебель из чёрного дуба, которая тогда была общей принадлежностью голландских домов. Екатерина сидела на одном из таких стульев, перед небольшим столиком, на который были поставлены в деревянных точёных подсвечниках две сальные свечки, а между ними лежали вновь изобретённые тогда щипцы. Сбоку за этим же столом и на таком же стуле сидел Григорий Орлов и по своей всегдашней привычке не то рисовал, не то чертил что-то на лежавшем перед ним чистом листе бумаги. Прямо против государыни стояла атлетическая фигура Алексея Орлова.

Вечер 29 июня 1762 года в Петергофе был превосходный. Солнце садилось на гладкую, как зеркало, поверхность моря, отбрасывая последние лучи свои на террасу Монплезира и освещая неясные очертания вдали, слева Кронштадта, а справа Петербурга. Оно как бы взывало взглянуть, полюбоваться на его ясный закат. Воздух был полон ароматов цветущих лип и каштанов. Тишина была мёртвая, только изредка прерывал эту тишину трелями запоздавший со своей песней соловей.

Казалось, и воздух, и закат солнца, и чудный вечер вызовут на террасу даже мёртвого; казалось, нельзя было не пожелать взглянуть на эту картину покойного моря; нельзя было не пожелать вздохнуть полной грудью этим чистым, свежим воздухом, этим бальзамическим ароматом зелени и цветов и не замечтаться под звук этой переливчатой, то нежной, то будто торжественной и радостно-игривой соловьиной песни...

Да! Но только не тогда, когда кипят людские страсти.

Комната, в которой сидела Екатерина, была мала и тесна. Кроме троих, в ней находившихся, казалось, не было места никому более. Единственное окно её, доходящее до самого пола, как и все окна этой части Монплезира, выходило прямо на террасу. Но ни Екатерина, ни её собеседники не только не подумали открыть окно и взглянуть на ясный закат, не только не решились вдохнуть ароматного воздуха, но укрылись ещё, опустив двойную штору из голландского баркана, подбитую зелёным полинялым коленкором, висевшую тут, вероятно, со времён Петра Великого, чтобы с террасы невозможно было видеть ни кто там, ни что делает и даже есть ли там кто-нибудь. Между тем Большой Петергофский дворец был ярко освещён, и там ждало государыню самое разнообразное общество, состоявшее из начальников частей предводимых Екатериной войск, сопровождавших её вельмож и являвшихся со всех сторон различных начальников учреждений, которые прибывали выразить Екатерине своё почтение и преданность и к которым на походе ещё присоединился Разумовский, чтобы руководить своим, командуемым им Измайловским полком.

Екатерина сидела заметно измученная, что было и неудивительно после того, как целый день она должна была выполнять роль спокойной торжественности и уверенного в себя величия и притом сдерживать себя, принимая послов мужа и давая объяснения всем, кто только имел случай эти объяснения её выслушивать.

— Я не хочу ему вреда, Алексей, — усталым голосом говорила Екатерина. Она чувствовала, что в эту минуту она решает не только свою судьбу, но судьбу всего государства. Но, будучи почти не в силах преодолеть свою усталость, она только прибавила: — Пусть живёт и, если может, наслаждается жизнью. — Но, переведя дух и как бы оживившись, она продолжала: — Я готова предоставить ему для того все средства, даже если он хочет — его Романовну. Я хочу только быть спокойной от его по-детски диких, ни с чем не сообразных выходок. Я хочу, наконец, спасти Россию от этого невозможного, невероятного человека! Поэтому что бы там ни было, а его собственноручное отречение от престола необходимо. Он не может царствовать. Самая мысль о предоставлении ему власти должна пугать всякого, кто его знает. Вот его любимцы, Вильбоа, Корф, те то же говорят... Они явились ко мне прежде даже, чем сенат успел объявить присягу. Поэтому от моего имени обещайте ему хороший пенсион, право жить где угодно, пожалуй, даже забавляться со своей охранной стражей, делать парады, разводы, обмундировывать её по новым образцам... Одним словом, делать всё, что он делал и теперь. С бесценной Романовной он тоже может не разлучаться. Обещайте всё, только чтобы отречение было написано его собственной рукой... В случае же его крайней настойчивости, обещайте ему даже его любимый Гольштейн. Скажите ему, что он может удалиться туда с пенсионом, титулом, свободой, своей Романовной и всеми своими любимцами. Одним словом, обещайте, что хотите, только пусть он всех нас освободит, пусть напишет формальное отречение.

Алексей Орлов стоял и слушал эти слова молча, переминаясь с ноги на ногу. Он временами многозначительно взглядывал то на брата, то на государыню. Григорий Орлов тоже молчал, продолжая не то рисовать, не то высчитывать с карандашом в руке.