Княжна Голицына – принцесса моды - [74]

К сожалению, я сумела навестить пса лишь на следующий месяц. «Мой» даже не взглянул в мою сторону, а бросился на руки к хозяйке пансиона. Я была страшно расстроена и плакала, как девочка. Собака умерла от болезни сердца в свои 13, либо 14 лет. Отныне я решила сказать «баста» собакам – я больше не могла себе это позволить. Ивона вскоре умерла.

Та апрельская ночь была первой, которую я провела дома в полном одиночестве. Может быть, поэтому я не могла уснуть до поздней ночи. Я договорилась с одной супружеской парой русских, что рано утром они придут ко мне помочь распаковать ящики.

Я услышала стук в дверь, поднялась и увидела русскую чету, они выглядели весьма озадаченными. У входа они столкнулись с двумя полицейскими, которые желали переговорить со мной. Я была в ночной рубашке. Надев халат, я вышла узнать, что происходит. Полицейские, оказывается, должны были препроводить меня в комиссариат. Пораженная, я спросила: «В комиссариат? Зачем, что я такое сделала?» Объяснить толком они ничего не могли, а я ничего не понимала и боялась, что меня хватит инфаркт. Я попросила разрешения позвонить моему адвокату, но один из полицейских – омерзительный тип, ответил, что бесполезно тратить время, тем более в такой час адвокатов нельзя найти. У меня до сих пор в памяти эта сцена: тот тип стоял в дверях с двусмысленной улыбкой и не желал уступить ни на йоту. Другой увидел, что мне становится плохо, и позволил все же связаться с адвокатом. Я нашла адвоката, который просил не очень волноваться – он вскоре прибудет. Этот более любезный полицейский посоветовал мне захватить что-нибудь необходимое для туалета. Я не понимала, зачем это нужно в таком месте, как полиция. Поскольку у меня был чемоданчик на все случаи жизни для неожиданных путешествий, я взяла его, но он рекомендовал захватить еще и ночную рубашку. Я продолжала недоумевать. К счастью, они догадались не включать сирену, когда мы садились в машину, я только что вселилась в этот дом, и вот уже соседи и портье видели, как меня увозит полиция.

Меня увезли прямо в тюрьму Ребиббия и продержали там неделю. Это было кошмарно. Меня заперли в комнатушку с еще тремя женщинами. После первого дня потрясений и переживаний я начала перебирать в памяти свое прошлое. Чтобы не сойти с ума, я заставила себя сконцентрироваться на своей работе, на прошлых коллекциях и той новой, которая должна быть вскоре представлена. Не имея возможности в камере делать эскизы, я размышляла во время бессонных ночей о тканях, о том, как было бы приятно использовать их в новой манере. Скажем, в геометрических формах, а не в обычных цветочках и лоскутках. Это была бы более четкая Голицына, именно это я и должна показать публике, если меня вовремя выпустят. Я бы вышла отсюда с более ясными идеями и пониманием, что мне надо наверстывать упущенное за минувшие годы. Я вновь думала о своей, ставшей мифом, пижаме-палаццо, о том, каким образом можно было бы превратить ее в новое мое послание, говорившее о преемственности. Из этого могла бы родиться слегка сумасшедшая коллекция, намного менее классическая, чем раньше.

В эти дни заключения я с трудом старалась не потерять контроль над собой. Мне очень помог адвокат Барбьери, который находил возможность посещать меня каждый день. И наоборот, со мной очень плохо обращались надсмотрщицы тюрьмы, они не проявили ко мне даже минимума гуманности, хотя бы в рамках тюремных правил. В момент моего ареста стоял жестокий холод. Мы вошли в небольшую комнату, и женщина начала обыскивать мой чемодан. Она вытащила оттуда все, что там было, медленно, предмет за предметом. Я умирала от холода, а она раздела меня: я осталась голой, с босыми ногами на каменном полу. У меня не попадал зуб на зуб, я ослабела еще и потому, что была голодна, но узнала, что никто не даст мне ничего поесть до трех часов дня. Я попросила, чтобы мне разрешили что-нибудь надеть на себя, поскольку они свернули все мои вещи в большой узел, снабдили его номерком и сунули среди тысяч других. Но никому не было дела до меня. Наконец, мне, как и остальным заключенным, выдали красный шерстяной свитер, но он был мал и короток в рукавах.

Потом мне вручили военные одеяла, очень тяжелые, и я должна была подняться на три этажа выше, волоча их за собой. Страж сопровождал меня, не пытаясь хоть как-то помочь, хотя и останавливал меня каждые две минуты, видя, что я выбиваюсь из сил. В качестве великой уступки мне позволили разместиться в больничном отделении. Охранники утверждали, что там будет лучше, даже несмотря на наркоманов. Это отделение я никогда не забуду, даже сейчас, когда я говорю об этом, меня бьет озноб. Невозможно представить себе все эти вопли, вспышки агрессии с попытками разбить витрины, в которых хранились наркотики.

Мне велели застелить кровать, но одна из женщин поняла, что я не в состоянии надеть пододеяльник, и помогла мне. В первые три дня ничего нельзя было купить. Затем привезли тележку, и тот, у кого были деньги, мог купить булочку. В ином случае можно было остаться голодным, еда была просто несъедобной. Заключенная, что помогла мне застелить постель, предложила чашечку горячего кофе «капуччино», и это спасло мне жизнь – я ничего не ела со вчерашнего вечера. Единственно, что было хорошего – умывальник и туалет рядом с комнатой. Но, чтобы умыться, нужно было выйти на открытое место, где был холодный душ. Я хотела получить хотя бы зубную щетку, но и она появилась только через два дня. Из всего этого периода с удовольствием вспоминаю только Марию, с которой я делила камеру. Она расспрашивала меня обо всех знаменитостях, о которых писали журналы. Она была голландкой и обручена с одним заключенным. В конце концов, Мария решила заказать мне свадебное платье.