Княжна Голицына – принцесса моды - [15]

Почему после стольких лет я возвратилась, чтобы увидеть пансион? Когда жизнь протекает бурно, в очень быстром темпе, получается, что некоторые периоды, особенно детские впечатления, остаются неизменными, словно кристаллизуясь в воспоминаниях. Возможно, возвращаться в прошлое, перебирать его детали, исследовать, любопытствовать – опасное нарушение какого-то неписаного правила. Возможно, трепетное отношение к воспоминаниям и помешало мне раньше посетить старый пансион. Существовал риск испортить все, отравив детские впечатления последующим опытом, и я хотела пойти на это как можно позже. Настолько поздно, чтобы это были как бы два места, не связанные между собой. Пансион Тэа 20-х годов остался неизменным в моем сознании с его блеклыми красками, запахами кухни, шагами в коридорах, крутыми ступенями, – всё это не имело ничего общего с нынешним пансионом. Чтобы в этом убедиться, достаточно было сделать пару шагов, войдя в холл, бросить взгляд вокруг себя, перекинуться несколькими словами с портье, и вот я уже бегу отсюда прочь, на освещенную улицу.

Новую квартиру мама отыскала на улице Франческо Криспи. И, наконец, сюда прибыл мой отец Борис Голицын. Я не могу восстановить детали встречи, вообще об отце я сохранила мало детских воспоминаний. Осталось в памяти несколько эпизодов, когда он приходил за мной в детский сад, который содержали английские монахини на улице Сан Себастьянелло. Он был красив, в нем чувствовался хороший стиль. Мама утверждала, что я похожа на него, но я так не считала. По характеру он не был сильным человеком. Отец любил выпить, он сам изготовлял водку, это был сложный процесс: что-то нужно было кипятить, фильтровать, в эти минуты мама выходила из себя. Сигареты он тоже делал сам.

На улицу Франческо Криспи приехала и моя бабушка. Тогда еще было возможным через министерство иностранных дел организовать приезд пожилых людей из России. Когда Нина впервые за много лет увидела свою мать, сердце у нее защемило от жалости. При расставании бабушка была крупной женщиной, это была яркая личность, излучавшая энергию. Теперь же она превратилась в старуху, раздавленную выпавшими на ее долю страданиями. Меня бабушка пугала, я стеснялась ее седых волос, потухшего взора. Днем мы мало виделись, только когда я возвращалась из садика, я заходила поприветствовать ее и немного поговорить. Помню, что нередко она садилась за фортепьяно и чудесно играла. Вскоре она умерла от болезни сердца[39]. Впервые я увидела мертвого человека, но от этого впечатления у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Возможно, с малых лет я ощущала неизбежность смерти, и это фатальное чувство не покидало меня никогда.

20-е годы внесли различные изменения в моду и стиль жизни итальянцев. Мужчины стали носить обтягивающие пиджаки, шелковые рубашки, длинные воротники. Женщинам мода предложила юбки, едва прикрывающие коленки, с заниженной талией. Уже необязательным было подчеркивать бедра и грудь. Идеалом становилась худая женщина, гибкая, как тростник, с неизменной крошечной шапочкой на голове. Длинные волосы перестали быть модными, и девушки начали носить их «а-ля гарсон». «Ля Гарсон» (в русском переводе «Холостячка») – название появившегося в 1923 году очень откровенного романа В. Маргерита[40]. Новая мода получила название «чарльстон», как и танец, пришедший к нам из Южной Каролины в 1926 году. В те годы были популярны фокстроты, танго, а также вальс. Все чаще в танцевальных залах звучал джаз. Итальянское немое кино быстро приходило в упадок вместе со своими дивами. Франческе Бертине исполнилось тогда 30 лет, и она стала женой графа Паоло Картье. А Лида Борелли вышла замуж за графа Чини.

Тем временем отношения Нины и Бориса никак не складывались. Мама проводила на работе целый день, а отец никак не мог приспособиться к римской жизни. Я не припоминаю каких-то ссор или споров, но не было ни вспышек страсти, ни той особой сердечности, которую испытывают друг к другу любящие люди после стольких лет разлуки. Конечно, мама была довольна, что муж приехал, в конце концов он был моим отцом, да и семья теперь была в сборе. Но родители оказались настолько разными по характеру, вкусам и интересам, что, я полагаю, они просто не могли оставаться более вместе. Отец даже не любил музыку, которую обожала мать. Он постоянно чувствовал себя униженным, наблюдая, как мама преуспевает во всем, чем бы ни занималась, тогда как для него Рим оставался чужим, вдобавок он не говорил по-итальянски. Борис Голицын был просто офицером кавалерии, что он еще мог делать? Многие его товарищи теперь работали в Париже водителями такси, поскольку тоже не были приучены ни к каким другим занятиям. Отец был очень удручен. Единственным его занятием, после того, как он приводил меня из садика, было посещение русских беженцев на вилле Ферзенов. Помню один случай, когда я сбежала из садика, поскольку отец не пришел за мной, я вернулась домой одна, мои родители отчаянно поссорились, а я была строго наказана.

Отношения Нины и Бориса все ухудшались. Маме приходилось заниматься всем: давать уроки на фортепьяно, уроки английского, успевать заботиться обо мне и муже, который ничем ей не помогал, а только изводил ее своей ревностью. У мамы было много поклонников, и, хотя она не отвечала на мужские ухаживания, отцу было понятно, что ей достаточно сделать только знак, и у нее кто-нибудь появится. В какой-то момент ничего уже нельзя было поделать. Я чувствовала, что дела идут плохо, хотя отец меня обожал и относился ко мне очень нежно. Мама была строже. Как-то она отозвала меня в сторонку и сказала, что отец уезжает в Тренто к своим племянникам. В Тренто действительно проживали родственники Бориса, там остановилась группа русских беженцев, которая еще не решила, куда направиться. Часть беженцев отплыла в Америку, другая – в Англию, а часть из них, в том числе мой отец, предпочла выехать в Париж.