Княжна - [26]

Откинув полог, пришла к ней Фития. Села напротив, скрестив ноги в тонких шальварах под раскинутым широким подолом. Взяла в ладони холодную Хайдину руку, подышала на нее, согревая. И, поцеловав в ладонь, стала говорить:

— Отец виноват перед тобой, Хаидэ. Ты росла, как ничья трава в степи. Это одна его вина. Но не вини отца. Так повелели боги. Он очень любил Энию, пусть легкой будет ей охота за снеговым перевалом их племени. И любил бы сыновей. Но вместо них у него только ты, подарок богов. Воина из тебя не воспитаешь. А ему нужны были воины-сыновья, чтоб было кому передать заботу о племени, когда сам он уйдет за снеговой перевал. А вторая вина… Новые времена, Хаидэ! — произнесла нянька, копируя интонации Торзы, с раздражением и грустной улыбкой, — новые времена!..

И продолжила уже своим голосом, очень серьезно:

— Все больше полисов возводят эллины на берегах двух морей, все крепче владычество боспорян. Теперь и ты можешь пригодиться ему, пригодиться всему племени Зубов Дракона, такова уж судьба вождей и их детей, птичка. Две его вины выросли из одной, как выращивает две головы древняя змея, если глянет на тонкую луну одним и другим глазом — он не увидел в тебе человека, Хаидэ. И не хотел увидеть. Ты наследница и ты повод для переговоров, ты связь его с эллинами. Но где же тут Хаидэ, которая вчера всю спину сожгла на жарком солнце, где? Но ты уж прости его, птичка. Он все равно тебя любит.

— Я знаю, Фити, — Хаидэ привалилась щекой к плечу няньки, — знаю.

— А уж после сегодняшнего он будет по-другому к тебе относиться. Ты удивила его. Удивила Непобедимого Торзу! Не сидела овечкой, а встала и взяла в свои ручки, вот в эти, поводья пира. Доказала, что течет в тебе царская кровь.

Рассмеявшись, она затормошила Хаидэ, прижала к груди пушистую голову. И снова стала серьезной. Издалека слышался конский топот и мерные удары, на краю стойбища работал кузнец. И ничего больше, кроме посвиста птиц и верещанья сусликов, все там, вокруг большого шатра, где жарится на кострах баранина:

— Ты росла в степи, и степь взяла тебя к себе, в свои травы, в свои корни. Напоила тебя своей тоской. Где бы ты ни была, степь будет прорастать в твоем сердце, и слезы твои будут цвета степного неба. Степь над морем, Хаидэ, степь над морем… Но жить одной степью ты не сможешь. Нельзя княжить над травами и глиной. А ты — княжна. Княгиня. Так что, твой удел — тоска в сердце, девочка. Тоска вечная, как степь над морем. Но не грусти. Ты выдержишь. Ты — сильная.

— Ты говоришь — тоска, нянька. И говоришь — не грусти?

— А это разные вещи, птичка. Можно жить с тоской и весельем одновременно. Делать великие дела. А можно только грустить и ничего не делать. Поняла?

— Да-а.

— Ну, не плачь, птичка-лисичка. Все хорошо. Все, что я сказала, запомни. Запомнила?

— Да…

Хаидэ шмыгнула носом, вспоминая бесцветные глаза будущего мужа, и прикусила губу. Сердясь на себя, злостью высушила слезы.

— А теперь все из головы выкинь! Два лета у тебя впереди. Может быть, это — твое самое главное счастье. Поняла?

— Как это? Запомнить, а потом выкинуть?

— А вот так. Тебе теперь этому учиться. Не волнуйся, когда надо будет, оно само взойдет в тебе, как поднимается над степью травяная луна, вытягивая ростки.

— Я попробую.

— Ну, отдыхай. Ловкий уже все пятки себе стоптал за шкурой. Вон, голова торчит. А я молодух позову, огородку снимем.

И, выбираясь из палатки, вспомнила:

— Я тебе шариков наготовила, что любишь. Давай миску, насыплю, Ловкий принесет.

— Ой, Фити, а я под креслом ее оставила.

— Не поняла я что-то, — удивилась нянька. Но, торопясь, махнула рукой:

— Ну, сами прибежите, Айнэ вам положит. Да волосы подбери под шапку, чтоб жених тебя не узнал, небось, к кострам прибежите, а? И отец, пусть думает, что ты со мной, тут.

— Бабушка!

— Ну, что еще?

— А князь, жених мой, он — старый, да?

— Он — князь, птичка, — грустно улыбнулась Фития. И ушла.

— Ну, что? — Ловкий встретил ее за шкурами, — побежим к шатру? Там парни биться будут за рукавицу, и ярку ловить, на бегу.

— Нет, — сказала Хаидэ, забирая косы под островерхую шапку, — бери свою Мышку, я — Брата. В степь поедем.

— А Пень?

— Сами.

Ловкий открыл было рот — возразить. Но не стал.

— К костру придем, как стемнеет совсем, — мирно сказала Хаидэ, — там баранов будут жарить, вино пить, рассказывать всякое. А сейчас мне там нельзя. Увидят.

— Ну, увидят, — Ловкий удивился и наморщил лоб над узкими глазами, — и что, если увидят?

— Ловкий… Ты ведь не Пень, нет?

— Ну, нет… — мальчик машинально оглядел себя и снова посмотрел на Хаидэ. Она расхохоталась.

— А мне так и кажется иногда, что ты Пень. Идет Ловкий, а я думаю, вот и Пень наш пришел, деревяшка наша.

— А я думаю, что ты, Хаидэ, зеленая квакша, рот раззявишь и ква-ква до утра.

— Ты не обижайся. Нельзя мне туда, я теперь невеста. Там, Ловкий, мой муж сидит. Увидит.

— А-а…

— Вот тебе и а-а. Иди за Мышкой. А Пень все равно не поедет, его сейчас от костров за уши не оттащишь, там вкусное все.

До самого заката носились они вдвоем по зеленым, еще не начинавшим рыжеть, холмам. Забрались далеко, туда, где равнину заливало серебряное мелководье ковыля. Шагом, почти не разговаривая, доехали к маленькому озеру в балке меж трех горбатых курганов. Озеро лежало полированным зеркальцем, выглядывало из густой тени слив и инжира. Побродили по колено в коричневой воде, раздвигая руками высокие зеленые камыши, ловили узких рыбок и отпускали их обратно. Пустив коней погулять на сиреневой от кермека поляне, вспугивали огромных бабочек с резными белыми крыльями, чтоб посмотреть, как те показывают им тайный глаз на исподе крыла.