Княжий остров - [160]

На станции Егор пожалел бездомную собаку с добрыми глазами, тощую и неприкаянную. Он достал из вещмешка хлеба и покормил ее, вспомнив свою лайку Верку с такими же глазами человечьими; в лишениях и скитаниях по тайге ему не раз чудилось, что собака понимает его речь, только и отличается тем, что не умеет говорить. Поев, собака не захотела оставлять своего благодетеля и таскалась следом за ним, радостно повиливая хвостом, и теперь трусцой бежала сбочь телеги, деловито облаивая всех встречных, выражая свою признательность обретенному хозяину и показывая верность. Сучонка была еще молодая, рослая, помесь русской гончей и какого-то подворотного барбоса, испортившего породу. Но охотничья кровь приметна была в ней, она то и дело совалась носом в придорожные травы и кусты и вскоре вспугнула зайца да и давай гнать, да по всем правилам и вязко, с заливистым голосом. Когда вернулась вся взмыленная и побужденная, Егор не пожалел еще куска хлеба. Авось и доведется зимой поохотиться, если гончая приживется.

Вдруг вспомнил, что именно сегодня его день рождения… Исполнилось тридцать восемь лет, а кажется, что прожил полный век. Сколь испытаний выпало на долю, сколь бед и странствий. И открылось понимание, что именно с того покоса он начал жить взрослой жизнью, и это походило на пробуждение до зари, когда день кажется бесконечным и дел можно наворотить уйму… Он и привык с того малолетья рано вставать, когда мать еще доит корову и во дворе и на улице знобкая утренняя свежесть, полная гомона птиц, крика горластых петухов, запаха навоза и печного дыма, рева выгоняемой на пастбище скотины. Ранняя жизнь… Сколь раз она чудом не обрывалась, Бог миловал, охранял своими крылами ангел-спаситель и прерывал остужающий кровь полёт смерти…

Быков с наслаждением вдыхая вянущую траву в повозке, осматривался кругом жадно и радостно: на островки березовых лесов, на спеющие хлеба, на травы буйные, кои некому стало косить… Полегли косари от Сталинграда до Берлина в свою и чужую землю, охранив эти просторы, поля и луга, леса и дороги — русское небо, с бредущими белыми стадами чистых облаков. И согласно завету деда Буяна, миллионы новых заезд зажглись за войну в небе, и светлее стало на Руси от них — и печальней… Глядят теперь души рязанских мужиков на свою землюшку, ясно глядят и неукорно, но ответа ждут: как живется тут без них, чё деется, как ветры шумят в березах, не перевелись ли песни русские и гармони, обихожены ли дети-сироты, сыты ли они? Помнят ли их любушки заветные, вдовами ставшие с самой юности…

Урожай ли будет, корова доится иль яловая? Как живут-то без их заботы семьюшки, ох старики убиваются, ох слезьми женскими улиты пустые коечки, половицы и пороги родимые, ох да жаль-кручинушка в домах отчих… Да лишь бы мир был… И дети росли.

- Вот почему предки наши очищались звездным светом… пред ними врать негоже, — вслух промолвил Егор свои мысли, упомнив слова Боголюба из древнего Радонежья…

* * *

Перед селом он растолкал что-то бормочущего спросонья возчика, подхватил вещмешок и спрянул на дорогу. Собака радостно толкнулась в сапоги и взвизгнула, вспрыгивая, норовя лизнуть руки и лицо. Егор погладил ее по голове и скорым шагом пошел напрямки к виднеющемуся сквозь зелень домику. Сердце заколотилось и защемило, он едва сдерживал себя, чтобы не побежать. Вот все ближе заветное крыльцо, знакомые расшитые занавески на окошках, молодой дуб за оградой угадал гостя, весело зашумел резными листами, музыкой запела калитка, еще несколько шагов — и он ворвался в дом, бросив на крыльце тяжелый мешок с гостинцами, и сквозь туман слез увидел, как метнулось из соседней комнаты к нему что-то белое, обдало парным дорогим запахом, и выдохнула Ирина стонущим плачем всего одно слово:

— Жи-и-иво-й!!!

Она его целовала так неистово, омачивая своими слезами его щеки и уста, так жалостно миловала, недоверчиво ощупывала, трогала пальцами волосы, прижималась губами к твердым его ладоням, что Егор не знал, как унять ее, и уж испугался, кабы с ней не стало плохо от такой радости.

- Ну, будя, будя, — взяла ее за плечи Мария Самсоновна, — разве так можно убиваться. Вот он, сокол, живой и здоровый… я ж тебе говорила, что все ладом обойдется… она уронила голову Егору на грудь и вдруг тоже захлюпала носом, запричитала, крестясь.

— А где же дети? — опомнился он.

- Да на реке, где ж им быть. Васятка рыбу ловит, а Машутка собирает и мешается ему. Фу-у, обучил ты его рыбалить на нашу голову, ни свет ни заря подхватится, только и видали. Сначала мелочь голопузую таскал, а счас наловчился, да так кормит. Без рыбы ни дня.

- Так… Машенька-то маленькая совсем, кубырнется в воду? ~ забеспокоился Егор.

- Маленькая?! — всплеснула руками и покачала осуждающе головой старуха, — она скоро Ваську догонит.

Какую- то прям богатыршу вымолили у Бога, растет как в сказке, не по дням, а по часам, да ласковая, да приветная… вот девка-то будет! — Тьфу-тьфу-тьфу, — старуха сплюнула через левое плечо. — Чтоб не сглазить.

Ирина, как уснула на его груди, изошли силы в ожидании, все крепче прижимала к себе, не веря и боясь опять потерять. Он погладил ее по голове, с трудом оторвался и принес с крыльца вещмешок с гостинцами. Выложил на стол отрезы материи, бабушке платок и галоши, а Ирине цветастое нарядное платье. Та сразу кинулась мерить в горницу, а когда вышла — у Егора так и замерло сердце. Он ее в платье увидел впервые и был потрясен, как она преобразилась, еще больше похорошела. Если уж военное обмундирование не могло скрыть ее женственности, то в этом легком наряде она была так желанна и красива, обворожительна, что ему не верилось: она ли это… жена ли его?